Наши партнеры

https://forum.zaymex.ru/
water trampoline
Беспроцентные кредиты

Сфера сознания и бессознательного в произведениях Виктора Пелевина

ТРЕТЬЯ ВОЛНА РУССКОГО ПОСТМОДЕРНИЗМА

Пелевин Виктор Олегович (р. 1962) — прозаик. Окончил МЭИ, учился в аспирантуре МЭИ и Литинституте. Работал инженером и журналистом. С конца 80-х гг. начал печатать рассказы. На протяжении 90-х гг. издал книги прозы «Синий фонарь» (1991), «Омон Ра» (1992), «Бубен верхнего мира» (1996), «Бубен нижнего мира» (1996), «Чапаев и Пустота» (1996), « Generation «П» (1999), которые получили широкую популярность. Наибольшее пристрастие Пелевин испытывает к фантастическому реализму и постмодернизму.

Произведения писателя переведены на английский, французский, немецкий, норвежский, голландский, японский, корейский языки.

Виктора Пелевина по преимуществу интересуют процессы, совершающиеся в сфере сознания и коллективного бессознательного, индивидуальной психике, их воздействие на ход истории, социальное поведение людей. Отсюда — внимание к феномену идеологии, рекламы, возможностям компьютерных технологий, психоделике, исследование современного состояния русского национального архетипа.

В повести «Омон Ра», используя приемы соц-арта, Пелевин раскрывает роль идеологии в управлении человеческим сознанием. Посредством пародийной игры с текстами официальной культуры* он осуществляет деконструкцию коммунистического метанарратива.

Пелевин создает постмодернистскую версию популярного в советской литературе «романа воспитания». Воспроизводя типичные для него идеологемы, характеры, сюжетные положения (представленные в виде симулякров), писатель трактует их в травестийном, абсурдистско-комедийном ключе. Коммунистическая идеология оказывается фактором не улучшающим, а калечащим человека: деформирующим его сознание, навязывающим комплекс жертвы, для которой собственная жизнь не имеет ценности. Писатель прибегает к буквальной реализации «обоймы» метафор, составлявших сердцевину коммунистического метанарратива: «школа мужества», «жизнь-подвиг», «настоящий человек» и др., подвергая их снижающе-пародийному перекодированию, помещая в кафкианский контекст. Так, обещание замполита летного училища имени Маресьева сделать из курсантов «настоящих людей» получает воплощение в ампутации ног молодых ребят нового пополнения, которых затем учат передвигаться на протезах. «Настоящие люди» в рассматриваемой системе координат — изувеченные люди. Их сознание намертво блокировано

* Это работы В. И. Ленина, «Старуха Изергиль» М. Горького, «Как закалялась сталь» Н. Островского, «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого, «Туманность Андромеды» И. Ефремова, материалы печати.

идеологическими муляжами, подменяющими собой реальность. Не случайно Б. Пастернак уподоблял советские взгляды костылям, без которых отученные самостоятельно думать калеки не в состоянии ходить. Под «советскостью» же он понимал нежелание взглянуть на жизнь как она есть. У Пелевина государственная пропаганда играет роль декораций, заслоняющих собой действительность, создающих ее ложный образ. Из повести видно, что дело коммунизма живет и побеждает лишь в сознании его приверженцев. Впитанное с младых ногтей воспринимается уже механически, как неоспоримая истина, особенно если «заверено» именем Ленина. Пелевин использует прием комической абсурдизации ленинских высказываний, которые разбавляет разноконтекстуальными пропагандистскими штампами, и показывает, что бессмысленности воспроизведенной абракадабры никто не замечает.

Комическими фигурами оказываются в произведении и партийцы-воспитатели «настоящих людей» — Урчагин и Бурчагин, представленные в виде травестированных двойников Корчагина. Их слепота и парализованность у Пелевина — такая же буквально реализованная метафора, как безногость курсантов, — зримое воплощение идеологической зашо-ренности, ничем не пробиваемого догматизма. Пелевинские персонажи напоминают гротескных «слепых» Брейгеля, не ведающих, куда идут, убогих и нелепо-смешных одновременно. Их безграничный оптимизм, как и у «танцоров» Брейгеля, — идиотического свойства. В сущности, перед нами два придурка, назначенные в поводыри.

Писатель развенчивает культ жертвенности, утверждавшийся представителями социалистического реализма и рассматривавшийся как высшее выражение жизни-подвига. Если в древности жертвоприношения приносились божествам или духам, то с ходом времени место последних заняли идеалы и принципы. XX век характеризуется диктатурой мировых идей, подчиняющих себе сознание людей и признающихся более ценными, чем человеческая жизнь. Жертвенный идеализм, формирующий психологию «смертников», становится в повести объектом травестирования. Подготовка экипажа Омона Кривомазова к «подвигу»-самоубийству больше всего напоминает детскую игру в космонавтов в кабине дощатой ракеты во дворе. «Смертники», однако, играют в нее совершенно серьезно, и играют под руководством «слепых» паралитиков и «безногих» инвалидов. «Протезом» в этом случае становится весь человек, используемый вместо автоматического устройства. Выполнение задания должно завершиться выстрелом в висок, дабы скрыть цену «научного» эксперимента. Абсурдизм воспроизводимой ситуации неотделим от пародирования коммунистического метанарратива, посредством которого происходящее оправдывается, и, следовательно, — от комедийной подоплеки.

Советская система предстает в повести как идеологическая фабрика по производству социальных мифов и людей с изувеченным сознанием.

Пелевин воссоздает, однако, и вариант прозрения «жертвы», обнаруживающей себя среди полусгнивших идеологических декораций. Не по собственной воле, а в силу обстоятельств «смертник» Омон Кривомазов остается в живых. Пелена, замутнявшая его сознание, рассеивается. Из мира фикций он бежит в мир реальности, который по-настоящему еще предстоит познать.

Деконструкция текста советской культуры, осуществляемая писателем, способствует рассеиванию идеологического дурмана, раскрепощению умов.

Сферой сознания Пелевин не ограничивается. Немаловажное значение он придает рассмотрению воздействия идеологии на коллективное бессознательное. Этой проблеме посвящен роман «Чапаев и Пустота».

В романе Пелевина находят преломление концепции постгуманизма, «конца времени», «конца истории», плюрализма/монизма, а «отправной пункт» совершающихся в мире-тексте* метаморфоз — психиатрическая лечебница. Главные персонажи произведения — симулякры, деконструированные цитации, аппроприированные из романа Дмитрия Фурманова «Чапаев», его киноверсии, популярных анекдотов и подвергаемые децен-трированию и гибридизации по принципу контраста: обаятельный, но простоватый, малограмотный народный герой-рубака Чапаев гибридизи-руется с утонченным рефлексирующим интеллигентом-декадентом, в котором просвечивает Александр Вертинский, а ординарец Чапаева Петька, инфантильный энтузиаст революции, — с трифоновско-маканинским депрессивным, закомплексованным героем (точнее — гибридизируются названные культурные коды). Поскольку все описанное в произведении происходит в сознании Петра Пустоты/симулякра, а он представлен персонажем, страдающим шизофренией (раздвоением и дальнейшим дроблением личности), то замысел Пелевина может быть дешифрован как попытка выявления особенностей трансформации (к концу XX в.) национального архетипа, осуществляемая посредством шизоанализа и сопутствующего ему «рассеивания» субъекта. Это предположение подтверждает использование ризоморфного образа «прошло-настояще-будущего», а не конкретно-исторического времени, остранение воссоздаваемых событий вплоть до их шизоизации, преодоление личностно-индивидуального путем размножения «я». В результате обнажается до-личное, всеобще, принадлежащее сфере коллективного бессознательного.

Данная сфера получает обозначение «Внутренняя Монголия» по аналогии с населенной монголами частью Китая, обладающей автономией. Китай же в данном контексте аналогичен сознанию.

* В романе в перекодированном виде цитируются Борхес, Рамачарака, Достоевский, Пушкин, Шекспир, В. Соловьев, Чернышевский, Бальмонт, Набоков, Вик. Ерофеев, Блок, М. Булгаков, Фурманов, Шолохов, Л. Толстой, Шопенгауэр, Кант, Фрейд, Юнг, Маяковский, Ницше, Библия, Тютчев, Солженицын, Майринк, Гребенщиков, революционные песни, творения современной массовой культуры, буддистские, даосист-ские тексты.

Пелевин уподобляет человека поезду со множеством прицепных запломбированных вагонов, содержимое которых, быть может, взрывоопасно, пишет: «Он точно так же обречен вечно тащить за собой из прошлого цепь темных, страшных, неизвестно от кого доставшихся ему в наследство вагонов»*, то есть «черных ящиков» бессознательного. И так было и будет всегда — ход истории неотделим от тех или иных воздействий коллективной психики, в определенных случаях начинающих доминировать над сознательными устремлениями людей, подчиняющих их себе. Но всеобщее в коллективном бессознательном имеет национальный отпечаток. Разные стороны русского национального архетипа и олицетворяют пелевинские гибридно-цитатные персонажи: Чапаев — идеализм, оборачивающейся «волей к смерти», Вертинский — фатализм, также неотделимый от танатоидального влечения, Петька — идеализм/утопизм, стимулирующий добровольное обречение на смерть, Петр Пустота — страх перед жизнью и связанное с ним колебание между «волей к жизни» и «волей к смерти». Пелевин фиксирует сильнейшим образом развитый танатоидальный комплекс как одно из самых характерных качеств русского национального архетипа. Оборотная его (комплекса) сторона чаще всего — идеализм, то трансцендентальный, то идеологический: ради идеала не жаль пожертвовать жизнью (не только своей, но и чужой). Такие самоубийственные «наклонности» национального архетипа не раз в истории провоцировали опасные ситуации и в крайнем своем выражении способны привести к самоистреблению нации. Пелевин прослеживает, при каких условиях это происходит, сквозь призму шизоанализа рассматривает революцию и гражданскую войну 1917—1920 гг. Соответствующие главы романа представляют собой палимпсест: «Чапаев» Фурманова «переписывается заново», в постфилософском ключе. Фурмановский текст, таким образом, признается одним из надежных источников информации, необходимой для выявления либидо исторического процесса характеризуемой эпохи. Коммунистический метанарратив, который нашел преломление в романе Фурманова, рассматривается как активатор деструктивно-танатоиндальных импульсов коллективного бессознательного, приводящий в состояние дикой хаосизации негативный потенциал национального архетипа. Отсюда — немыслимая жестокость, упоение смертью, гибель миллионов, расцениваемые как оправданные, полезные для общества. Не случайно гражданская война показана в романе как материализовавшийся кошмар, ничем не отличающийся от кошмаров, одолевающих людей, страдающих психическим расстройством. Налицо дезориентация, ослабление инстинкта самосохранения, торжество Танатоса над Эросом. Поэтому Валгалла у Пелевина располагается рядом с чапаевским станом.

«Новый человек», прославляемый советской литературой, оказывается не улучшенным, а ухудшенным человеком: его разум ослеплен вышед-

* Пелевин В. Чапаев и Пустота // Знамя. 1996. № 4, с. 75. Далее ссылки на это издание даются в тексте.

шим из-под контроля хаосом коллективного бессознательного, пребывающего в состоянии своеобразного бешенства. Вот почему коммунистическая идеология десакрализируется, созданные на ее основе социальные мифы демифологизируются. Но точно так же десакрализируется и белогвардейская идеология и возникшие на ее основе мифы. Осуществляется примирение непримиримого: у Пелевина в ресторане за соседними столиками сидят красные и белые в военной форме, миролюбиво кейфуя, а не убивая друг друга, — до тех пор, пока о себе не заявит идейный фанатизм.

Пелевин обнажает изнанку «безобразных химер, созданных... коллективно помутненным разумом» (№ 5, с. 96), показывает, сколь разрушительны аффекты, провоцируемые содержаниями коллективного бессознательного. И в мирное время, как явствует из романа, танатоидальный потенциал постоянно подпитывается господствующим в обществе мета-нарративом.

Пелевин выходит за рамки национального, вскрывает завороженность иррациональным влечением к смерти как важнейший показатель состояния коллективного бессознательного современного человечества в целом (сцена с японцами).

Выявляется, однако, что раздвоение Петра Пустоты символизирует еще и известное ослабление «воли к смерти» в русском народе, усиление в нем «воли к жизни», укрепившейся в годы без массового террора. Пелевинского персонажа какая-то неведомая сила бросает в эпоху гражданской войны, но неизменно возвращает в неблагополучную, но мирную современность. От добровольного харакири Петр Пустота отказывается. Писатель как бы подводит нас к мысли: важно не допустить нарушения хрупкого равновесия в пользу Танатоса.

Пелевин подвергает критическому пересмотру религиозно-философские учения, отрицающие ценность земной жизни, в качестве высшей цели предлагающие слияние с «ничто». Их представляют индуизм, буддизм, ламаизм, в которых данная тенденция нашла наиболее полное выражение. Индуистской концепции «вечного возвращения» противополагается идея «Вечного невозвращения» — окончательности смерти. Наличие Трансцендентального Означаемого отрицается, заменяется понятием «пустоты». Вместе с Трансцендентальным Означаемым упраздняется «идеологический референт», способный привести коллективное бессознательное в состояние «бешенства», «безумия». Утверждается представление о множественности истины.

Массовому сознанию трудно отказаться от однозначности того или иного типа (буддизм, христианство, марксизм и т. д.). Крушение монизма, утрата привычных ориентиров воспринимается как некий «конец света», что подтверждают приводимые в романе стихи: «Но в нас горит еще желанье, к нему доходят поезда, и мчится бабочка сознанья из ниоткуда в никуда» (№ 5, с. 85). Пелевин и сочувствует современному человеку, понимая, сколь болезненным может оказаться изживание тоталитаризма мышления и накопленных комплексов, и в то же время художественно обосновывает необходимость внутренней перестройки каждого с учетом представлений постфилософии — иначе «Вечное невозвращение» станет судьбой всей Земли, которая, подобно Чапаеву, обретет нирвану-ничто.

Появление информационного общества с его «интеллектуальными» компьютерными технологиями, способными создавать виртуальную реальность, приводит к распространению новых средств манипулирования массовым сознанием, воздействия на коллективное бессознательное, адекватных воздействию наркотиков-галлюцинаторогенов. Опасность превращения людей в управляемых роботов посредством внедрения в их психику так называемых чистых знаков без явного означаемого вскрыта в романе Пелевина «GENERATION «П».

Generation «П» Пелевина — это поколение выбравших «Пепси», жизненные ориентиры и идеалы которого сформировала телереклама.

Сплетая документальное и фантастическое, писатель выявляет роль телеимперии в создании симулякров-подделок, отменяющих реальность, и апофатической антропологии, отменяющей человека.

Бодрийар показал, что с середины XX в. на смену морально-политическим идеологиям прошлого приходит новая, замаскированная форма сохранения обществом своего принудительного строя, предохраняющая его от уничтожения, — тираживание рекламных изделий и операций. Действие рекламы построено на актуализации архетипа матери, заботящейся о своем ребенке, угадывающей его желания, функции которой имитирует реклама, и оказывается тесно связанным «с архаическим ритуалом дара и подарка, а также и с ситуацией ребенка, пассивно получающего родительские благодеяния» (59, с. 142). Цель рекламы как мира чистой коннотации — незаметно внушить представление, что репрезентируемое ею общество поставлено «на службу идее счастья» (59, с. 140) и щедро одаривает каждого средствами для самоосуществления. При этом «социальная действительность раздваивается на реальную инстанцию и ее образ, который ее скрадывает, делает неразличимой и оставляет место лишь для схемы растворения личности в заботливо-материнской среде» (59, с. 145). Через посредство рекламы «потребитель ин-териоризирует социальную инстанцию и ее нормы в самом жесте потребления» (59, с. 146).

Потребление, разъясняет Бодрийар, — «это виртуальная целостность всех вещей и сообщений, составляющих отныне более или менее связный дискурс», «.деятельность систематического манипулирования знаками» (58, с. 164—165), в которые превращаются вещи. Тип используемых знаков — симулякры-подделки, отсылающие к несуществующей стерильной реальности. Потребляется «идея отношения через серию вещей, которая ее проявляет» (59, с. 165).

Содержание романа Пелевина тесно связано с наблюдениями французского социолога и в некоторых отношениях их развивает. Но в «GENERATION «П» речь идет не о Западе, а о России: масштабном процессе смены знаковой системы, регулирующей жизнь общества, переходе от чисто идеологического дискурса к дискурсу рекламы, которая «берет на себя моральную ответственность за все общество в целом», «с помощью произвольного, но систематического знака возбуждает чувства, мобилизует сознание людей» (59, с. 151), внедряет новую модель существования, взяв за основу американский образец. Накопления культуры, технические достижения, труд, интеллект и талант используются для утверждения главной ценности массовой цивилизации — потребления, обеспечивающего стабильный круговорот товаров и денег.

Большое место в романе занимает цитирование сценариев и слонгов рекламных клипов. Как правило, они основываются на классических образцах, исторических легендах, национальных мифологемах. Тем самым предметы потребления (стиральный порошок «Ариэль», одеколон от Хуго Босс, сигареты «Парламент» и т. п.) возводятся в ранг высших ценностей. Духовные же ценности начинают выполнять подсобную функцию, снижаются, опошляются, девальвируются. Вот сюжет клипа для рекламы автомобиля с использованием библейского дискурса, приводимый в произведении:

«...длинный белый лимузин на фоне храма Христа Спасителя. Его задняя дверца открыта, и из нее бьет свет. Из света высовывается сандалия, почти касающаяся асфальта, и рука, лежащая на ручке двери. Лика не видим. Только свет, машина, рука и нога. Слоган:

«ХРИСТОС СПАСИТЕЛЬ

СОЛИДНЫЙ ГОСПОДЬ ДЛЯ СОЛИДНЫХ ГОСПОД». *

* Неизвестно, у всякого ли телезрителя этот претенциозный кич вызовет смех. На кого-то ведь творцы рекламы рассчитывают. Более того, показывает Пелевин, они целенаправленно и методично создают свою аудиторию, подвергая мощной психической атаке сознание, эксплуатируя механизм коллективного бессознательного. Самым характерным психическим феноменом конца второго тысячелетия писатель считает появление виртуального субъекта, «который на время телепередачи существует вместо человека, входит в его сознание как рука в резиновую перчатку» (с. 104). Совершающее в ходе этого психического процесса уместно, по мысли Пелевина, «назвать опытом коллективного небытия, поскольку виртуальный субъект, замещающий собственное сознание зрителя, не существует абсолютно — он всего лишь эффект, возникающий в результате коллективных усилий монтажеров, операторов и режиссера. С другой стороны, для человека, смотрящего телевизор, ничего реальнее этого виртуального субъекта нет» (с. 105). Самоидентификация такового субъекта «возможна только через составление списка потребляемых продуктов»

* Пелевин В. GENERATION «П». - М.: Вагриус, 1999. С. 159. Далее ссылки но это издание даются в тексте.

(с. 113), товаров, их всевозможных комбинаций. По существу, это протез желания identify как результат устойчивого и постоянного вытеснения личности. Речь идет о диссоциации личности, отождествляющей себя с фальшивым ego, «состоянии инфляции» (К. Г. Юнг).

Виртуальный субъект получает в романе кодовое обозначение Homo Zapiens, что дословно можно перевести как Человек Переключаемый. Автор в комедийных целях обыгрывает созвучие данного обозначения с дефиницией Homo Sapiens, заменяя второе слово производным от понятия zapping* в значении насильственный zapping. «...Принудительный зап-пинг, при котором телевизор превращается в пульт дистанционного управления телезрителем, является не просто одним из методов организации видеоряда, а основой телевещания, главным способом воздействия рекламно-информационного поля на сознание» (с. 106), — утверждает автор романа. Пелевин анализирует конкретные виды и методы воздействия на identity, побуждающие его поглощать и выделять деньги, способствующие закреплению орально-анального денежного рефлекса. Человек превращается в клетку потребляющей массы. Своеобразной «нервной системой» возникающего симбиоза и является телевидение. «Зта нервная система рассылает по его виртуальному организму нервные воздействия, управляющие деятельностью клеток-монад» (с. 108).

Сверхзадача любой телерекламы — создание образа счастья, впечатления, что приобретение тех или иных товаров и принесет его человеку. «Поэтому человек идет в магазин не за вещами, а за этим счастьем, а его там не продают» (с. 164). Рекламное счастье существует лишь в клипах. На самом деле они предлагают суррогат счастья, основанный на подмене представления о полноценном существовании, открытом всей полноте проявлений жизни, лишь потребительским его вариантом. Мир симулякров-подделок теснит реальность, закрывает ее от человека, плодит теленаркоманов.

Не случайно у двух различных персонажей на уровне бессознательного возникает образ спящей Девушки в белых одеждах (России), которой хочет овладеть Дьявол, обсыпавший свой член кокаином. К таковому члену Дьявола приравниваются современные масс-медиа, и прежде всего — телевидение.

Развенчивая эфимерности, вскрывая метаморфозу, совершающуюся с человеческим «я» в компьютерную эпоху, Пелевин выступает, в защиту самотождественного человека, противостоит суррогатам, обесценивающим жизнь, порабощающим нацию.

* «Быстрое переключение телевизора с одной программы на другую, к которому прибегают, чтобы не смотреть рекламу...» (с. 106).

Вернуться к оглавлению