Наши партнеры
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРОСТРАНСТВО СНОВИДЕНИЯ
9. ПЛЕНКА СНОВИДЕНИЯ
Я дал этой пациентке, старшему ребенку в семье, глубоко страдающей от потери своего статуса единственного ребенка, псевдоним Зенобия, в память о прекрасной царице древней Пальмиры Зенобии, свергнутой римлянами.
Первый психоанализ, проведенный коллегой, по-видимому, преимущественно затрагивал Эдиповы чувства, их истерическую организацию, осложнения в любовной жизни и фригидность, уменьшившуюся, но не исчезнувшую.
Она обратилась ко мне за консультацией, во-первых, в связи с состоянием постоянной псевдо-тревоги, которую не могла подавить со времени первого анализа, и, во-вторых, в связи с устойчивой фригидностью, которую она пыталась сразу и излечить и отрицать, вступая во все более запутанные любовные связи.
Первые недели второго анализа характеризуются сильной трансферентной любовью, или, более точно, переносом на процесс лечения ее первичных заигрываний с мужчинами старшего возраста. Я увидел, что в основе всех этих слишком очевидных попыток обольщения лежит истерическая уловка, однако не сказал пациентке об этом. Она пыталась вызвать к себе интерес и привлечь внимание потенциального партнера, предлагая ему сексуальное наслаждение, тогда как в действительности хотела удовлетворять потребности своего эго, игнорируемые близкими в раннем детстве. Шаг за шагом я показывал Зенобии, что истерические механизмы защищают ее — безуспешно — от дефектов в базисном нарциссическом чувстве безопасности, дефектов, связанных с сильной тревогой по поводу возможной потери материнской любви и с множеством ранних фрустраций. На Зенобию сильно повлиял квази-травматический контраст между этими фрустрациями и великодушием и удовольствием, с которыми мать удовлетворяла ее телесные потребности до рождения соперника-брата.
Обольщающий трансфер исчез, как только Зенобия убедилась, что психоаналитик готов заниматься потребностями ее эго, не требуя взамен награды в виде эротического удовольствия. Одновременно изменилось качество тревоги: депрессивная тревога, связанная с ощущением или страхом потери материнской любви, уступила место тревоге преследования, еще более ранней и страшной.
Возвратившись после проведенных за границей каникул, она рассказала мне о своих очень приятных впечатлениях: о том, что она жила в более просторной, светлой и лучше расположенной квартире, чем та, в которой она живет в Париже. Я понял, что все эти детали отражают развитие ее образа тела и поверхностного эго, но ничего ей об этом не сказал. В целом пациентка стала чувствовать себя в своей оболочке более непринужденно и испытывала глубокую потребность в общении, но формирующееся поверхностное эго на данный момент не обеспечивало ее ни достаточным защитным экраном, ни фильтром, позволяющим распознавать происхождение и характер возбуждений. Фактически то, что днем было квартирой мечты, ночью становилось несомненным кошмаром. Там ей не только не снились сновидения, там она даже не могла заснуть; она представляла себе, что в квартиру могут проникнуть грабители. После возвращения в Париж тревога осталась: ей не удавалось как следует выспаться.
Я интерпретировал ее страх перед проникновением грабителей как двусторонний: она боится вторжения извне, вторжения неизвестного мужчины в интимные части тела (страх изнасилования), но боится и проникновения аналитика в сокровенные области психики; ей страшен также прорыв изнутри, прорыв собственных тайных побуждений, главное из которых — бурный протест против фрустраций со стороны окружающих, как в раннем детстве, так и сейчас. Я объяснил Зенобии, что сила ее тревоги представляет собой кумулятивный эффект смешения внешнего вторжения и внутреннего прорыва, а также страха сексуальной и психической агрессии. Эта интерпретация должна была укрепить поверхностное эго в качестве границы, отделяющей внешнее возбуждение от внутреннего, а также связующего звена в рамках одного «я», соединяющего оболочки психического и телесного эго. Результат был немедленным и довольно продолжительным: ее сон вновь стал нормальным. Но тревога, прежде испытываемая в жизни, начала переходить в анализ.
Последующие сеансы характеризовались зеркальным трансфером. Зенобия постоянно требовала, чтобы я говорил, рассказывал о том, что думаю, поддакивал ей и излагал свое мнение о сказанном ею. Это было бесконечное, упорное, почти физическое давление на мой контр-трансфер. Я не мог молчать, ибо она принимала это за агрессивное неприятие, угрожающее уничтожением ее поверхностного эго. Нельзя было и вступать в истерическую игру с переменой ролей, где я становился пациентом, а она — аналитиком. Путем проб и ошибок я разработал интерпретационную технику, преследующую двойную цель. С одной стороны, я напоминал или объяснял интерпретацию, предложенную ранее, частично отвечающую притязаниям ко мне, показывая, что я, как аналитик, думаю и как отношусь к тому, что она говорит. С другой стороны, я пытался прояснить значение ее требования; иногда я объяснял, что желание чувствовать отклик на свои слова является выражением потребности увидеть свое отражение в другом, чтобы суметь сформировать свой собственный образ. Я пояснял также, что знание о том, что думает ее мать, на что похожа ее жизнь с мужем, каковы ее отношения с двоюродным братом, предполагаемым любовником и т.д. напоминает ей, Зенобии, ряд болезненных вопросов, в детстве оставшихся без ответов. Иногда я говорил о том, что, засыпая меня градом вопросов, она воспроизводит ситуацию из раннего детства, в которой маленькая девочка не может справиться с градом сыпавшихся на нее вопросов и проблем.
Длительная аналитическая работа позволила ей до некоторой степени выпутаться из страха преследования. Со мной она вновь открывала чувство безопасности, характерное для первого отношения с хорошей материнской грудью, чувство безопасности, разрушенное разочарованием, пережитым, когда эта грудь родила других детей.
Длинные каникулы прошли без осложнений и без какого-либо разрушительного промаха. Когда мы возобновили работу, у нее наступила серьезная регрессия. В течение трех четвертей часа нашего сеанса она опробовала состояние сильного страдания. Она оживляла в памяти всю боль от того, что ее покинула мать. Количество вспоминаемых и перечисляемых ею деталей этого страдания говорит о том, что развитие поверхностного эго продвинулось вперед: она приобрела оболочку, позволяющую удерживать свои психические состояния, а дублирование сознающего эго дало возможность наблюдать за собой и символизировать больные части своей личности. Зенобия сообщала мне различные подробности, в интерпретации я каждый раз сводил их вместе. Во-первых, я объяснял ей, что нужно пережить (а не только понять), какую сильную боль причинила ей утрата материнского внимания после рождения других детей; интеллектуально мы это уже знали, но ей необходимо было заново пережить этот отстраняемый, но глубоко болезненный аффект. Во-вторых, я выдвинул гипотезу, возникшую в ранний период зеркального трансфера: даже когда она была единственным ребенком, общение с матерью было несовершенным; мать не скупилась на еду и физическое внимание, но мало реагировала на внутренние чувства ребенка. В ответ на это Зенобия рассказала мне, что ее мать кричала по малейшему поводу (я предполагаю здесь связь с боязнью шума); на тот момент Зенобия не могла с уверенностью распознать, что исходит от матери, а что зародилось в ней самой; шум выражал ярость, но она не знала, чью. В-третьих, я предположил, что неспособность принять во внимание свои первичные чувства/аффекты/фантазии, несомненно, усугубилась ее отцом, чей ревнивый и вспыльчивый характер моя пациентка с этого момента могла обсуждать открыто.
Этот сеанс отличался затянувшейся интенсивной эмоциональностью. Зенобия рыдала и находилась на грани срыва. Я заранее предупредил о приближении конца сеанса, чтобы она могла внутренне подготовиться к этому. Я сказал, что приветствую ее страдания, что она находится, возможно впервые, в процессе переживания эмоции, настолько страшной, что до сих пор она не позволяла себе испытывать ее, отгораживалась, загоняла внутрь и инкапсулировала на периферии своего «я». Она перестала плакать, хотя, уходя, заметно пошатывалась. Ее эго нашло в этой боли, которую наконец-то она сделала своей собственной, оболочку, усиливающую ощущение целостности и неразрывность своего собственного «я».
На следующей неделе Зенобия вернулась к своим устоявшимся защитным механизмам: она говорила, что больше не хочет испытывать столь болезненных переживаний в анализе. Затем она упомянула, что с момента возвращения домой каждую ночь, практически постоянно, ей снится очень много снов. Но она не собиралась мне их пересказывать. На следующем сеансе она объявила, что решила рассказать мне о своих сновидениях, но из-за того, что их слишком много, она разделила их на три категории: типа «королева красоты», типа «boules (шарики)», а третью категорию я забыл, так как не смог в то время все записать, будучи ошеломлен изобилием материала. Сеанс за сеансом она подробно пересказывала свои сновидения по мере того, как они приходили ей на ум. Я был ошеломлен и, отказавшись от попытки все запомнить, понять и интерпретировать, позволил этому потоку захватить себя и увлечь за собой.
В сновидениях первой категории она либо остается собой, либо видит красивую девушку, которую какие-то мужчины собираются раздеть донага под предлогом оценить ее красоту.
Сновидения boules она сама интерпретирует как связанные с грудью или яичками. Вернувшись к ним позднее, она делает вывод, что шарик — это грудь/яичко/голова. Кроме того, здесь она обращается к сленговому выражению «perdre la boule»* (вместо «perdre la tete»**).
Сновидения Зенобии сплетали новую психическую оболочку, способную заменить ее недостаточный защитный экран. Она начала воссоздавать свое поверхностное эго с того момента, как я интерпретировал «акустический страх», подчеркивая допускаемое ею смешение шума, приходящего извне, и шума «изнутри», вызванного отщепившимся, фрагментированным и спроецированным внутренним гневом. Она пересказывала сновидения одно за другим, не останавливаясь и не давая ни времени, ни материала для возможной интерпретации. Она предлагала мне обзор. Если более точно, то у меня сложилось впечатление, что сновидения парили где-то над ней, окружая ее ореолом образов. Оболочка страдания уступила место пленке сновидений, благодаря которой упрочилось поверхностное эго. Ее психический аппарат сумел даже символизировать возрождающуюся активность формирования символов посредством метафоры шарик. Это конденсировало несколько представлений: психическую оболочку в процессе завершения и объединения; голову — или, выражаясь словами Биона, аппарат, ведающий мыслями человека; представление о все-
* Эквивалент русского: «зашли шарики за ролики». — Прим. ред.
** Потерять голову, сойти с ума (φρ.). — Прим. ред.
могущей материнской груди, затерявшись внутри которой, пациентка до сих пор продолжала регрессивно жить в фантазии; образ мужского полового органа, отсутствие которого причиняло боль после рождения брата, вытеснившего ее с места привилегированного объекта материнской любви. Таким образом, пересеклись два измерения ее психопатологии: нарциссическое и объектное, создав прообраз пересекающихся интерпретаций, чередующихся между вниманием к ее прегенитальным и Эдиповым сексуальным иллюзиям и беспокойством о дефектах и гиперкатексисах (например, обольщающего характера) ее нарциссической оболочки. В сущности, чтобы субъект обрел сексуальную идентичность, должны быть выполнены два условия. Первое является непременным: он должен иметь свою собственную оболочку, в пределах которой действительно может чувствовать себя субъектом, обладающим этой идентичностью. Другое условие подразумевает хорошее узнавание полимофно-перверсных и Эдиповых фантазий, эрогенных зон, спроецированных на этой оболочке и удовольствий, связанных с ними.
Спустя несколько сеансов наконец-то появляется сновидение, над которым можно работать:
Она выходит из дома, и тротуар проваливается у нее под ногами. Виден фундамент дома. Приходит брат со всей своей семьей. Она лежит на матраце. Все спокойно смотрят на нее. Она же, со своей стороны, чувствует отвращение. Ей хочется кричать. Ее подвергают страшной пытке: она должна заняться любовью со своим братом на виду у всех остальных.
Она проснулась, чувствуя себя измученной.
В своих ассоциациях она вернулась к недавнему сновидению о содомии. Тогда она сильно разволновалась и говорила об отталкивающем характере сексуальности в детских впечатлениях и в первых гетеросексуальных взаимоотношениях юности как об отвратительной пытке. «Занимаясь любовью, мои родители походили на животных...». (Пауза.) «Я очень боюсь потерять Ваше доверие».
Я: «Это тротуар, оседающий под Вами — нависшая над основами угроза. Психоанализ все больше и больше вынуждает Вас осознать избыток сексуального возбуждения, присутствующего с детства, и Вы хотите, чтобы я помог вам сдержать его». Слово «сексуальность» впервые прозвучало в анализе, и употребил его именно я.
Она объяснила, что прожила свое детство и юность в неприятном состоянии странного, постоянного возбуждения, от которого не могла избавиться.
Я: «То было сексуальное возбуждение, но Вы не могли этого понять, потому что никто из окружающих не просветил Вас на этот счет. Кроме того, Вы не могли определить, где Вы чувствуете возбуждение, потому что плохо знали, как устроено женское тело». Она успокоилась и ушла.
На следующем сеансе Зенобия снова представила обильный материал, буквально засыпав меня сновидениями: они лились нескончаемым потоком, было страшно, что я с ним не справлюсь.
Я: «Вы настолько ошеломляете меня своими сновидениями, насколько сами переполнены сексуальным возбуждением».
Наконец Зенобия смогла сформулировать вопрос, который сдерживала с самого начала сеанса: что я думаю о ее сновидениях?
Я объявил, что готов говорить о ее сновидениях здесь и сейчас, ибо люди, окружавшие ее в юности, не ответили на ее вопросы о сексуальности, и с тех пор она ощущает сильную потребность знать, что чувствуют и думают о ее ощущениях другие. Однако я ясно дал понять, что не буду судить ни сновидения ее, ни действия. Ибо не мне решать, например, хорошим или дурным является инцест или содомия. После чего я предложил две интерпретации. Первая пыталась разделить объект привязанности и объект совращения. Собака, которую она обнимала в одном из предшествующих сновидений, была объектом, с которым можно общаться на примитивном, но важном уровне через тактильный контакт, нежность меха, тепла тела, ласки лижущего языка. Эти ощущения благополучия, в которые можно погрузиться, представляют для Зенобии возможность чувствовать себя в собственном теле достаточно комфортно для того, чтобы испытать характерное сексуальное женское, хотя и тревожное желание, чтобы в нее вошли. В последнем сновидении с братом животный характер сексуальности имеет иной смысл: она грубая. Зенобия ненавидела брата с рождения, и он отомстит, овладев ею. Это будет чудовищный, животный инцест. Кроме того, он — опытный любовник, который сможет научить ее сексу, как маленькую девочку.
Во-вторых, я подчеркнул Зенобии столкновение сексуальной потребности ее тела, еще полностью не созревшего, с психической потребностью быть понятой. Она отдается грубому сексуальному желанию мужчины как жертва и считает, что это необходимо для привлечения внимания и удовлетворения партнера. Цена удовлетворения собственных эго-потребностей есть его физическое удовольствие, временами гипотетическое, временами невозможное (намек на два типа переживаний, сменяющих друг друга в истории ее сексуальной жизни). Отсюда обольщение, столь очевидное в ее отношениях с мужчинами, игра, в которой она ловит в ловушку только себя. Я напомнил, что первые месяцы психоанализа были посвящены проигрыванию и сведению на нет этой игры.
Психологическая работа, начавшаяся рядом таких сеансов, продолжалась несколько месяцев. После ряда потрясений (в соответствии с типичной для этой пациентки схемой развития посредством ломок и внезапных реорганизаций) она принесла значительные перемены в ее профессиональной и любовной жизни. И лишь позже появилась возможность проанализировать специфический в ее случае прямой прыжок от оральности к гениталъности, минуя анальность.