Наши партнеры
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИСПОСАБЛИВАЮЩЕЕСЯ ЭГО И СНОВИДЕНИЯ
12. СНОВИДЕНИЕ И ОРГАНИЗУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ ЭГО
Каким бы ужасающим или хаотичным ни был бы текст сновидения, при пересказе человек, тем не менее, ощущает, его подчиненность. В акте изложения сновидения присутствует чувство господства. В этом отношении пересказ сновидения можно описать словами Эрнста Криса (Kris,1952) как «регрессию на службе эго». До тех пор, пока бодрствующий человек еще может говорить: «Я имел сновидение», а не что-то вроде: «Сновидение имело меня» — мы не можем говорить о том, что бессознательное подавило эго. Изложение сновидения как частичная функция эго преобладает в попытках добиться сильного контроля, когда человек, страшась своих фантазий, приходит к едва замаскированным сновидениям о надвигающейся катастрофе. Они часто понимаются как прорыв (ослабленное в состоянии сна эго оказывается не в состоянии поддерживать защиты), но, я думаю, удерживание психической катастрофы в рамках текста сновидения требует осознания попытки сокращения внутреннего мира и его различных образов до статуса части-объекта, ограничивая их выражение.
Утверждение, что сновидение является формой эго-контроля, имеет значение для теории посттравматических сновидений. Теперь можно оспаривать концептуальную строгость фрейдовской теории, если посмотреть на нее с позиции данной статьи, а именно: сновидение служит примером превосходящего функционирования эго (Hartmann, 1947, 1950).
Относительно вопроса: почему посттравматические сновидения повторяются? — мы имеем объяснение Фрейда, сформулированное с точки зрения экономических концепций; говорится, что этот тип сновидения повторяется в запоздалой попытке ответить на чрезмерное возбуждение, вызванное травматическим событием. Развивая экономическую метафору, можно сказать, что посредством временного перераспределения можно регулировать силу возбуждения и постепенно уменьшить напряжение. Однако эго-психолог может задать вопрос: участвуют ли в этом процессе погашения и какие-нибудь когнитивные аспекты действия? Я думаю, в двух отношениях мы должны ответить «да». Первое относится к представлению о всестороннем проигрывании травмы, подразумеваемому в теории Фрейда (1920), когда он говорит об этих сновидениях как о «стремлении ретроспективно справиться с раздражителями» (с. 32). Чтобы эта, выраженная языком личного действия, формулировка стала понятной, необходимо обратиться к интенциональным когнитивным позициям, сознательным или нет. Все, что такая экономическая модель может пояснять, — это лишенные содержания явления разрядки, такие как приступы слепой паники6. Экономическая модель не дает никаких идей, которые можно было бы скоординировать с содержанием текста посттравматического сновидения.
Согласно когнитивной модели, пребывающий в шоке человек предпринимает запоздалую попытку овладеть реальной нежелательной ситуацией, предоставляя себе в воображении еще один шанс — добиться иного исхода, не того, которым обременила его жизнь. Однако, чтобы дать себе эту вторую «попытку», он должен вернуться в воображении к первой главе беспокоящей его истории, так сказать, на место преступления. Несомненно, такое целенаправленное проигрывание, несмотря на его неизбежный частичный провал, требует теории сновидений, включавшей бы наряду с концепциями разрядки формы удовлетворения желания и контроля эго.
Второй момент, в отношении которого, я думаю, можно выступить в защиту эго при объяснении повторения посттравматического сновидения, связан с синтетической функцией, или интеграцией. Нежелательное событие происходит — мы хотим, чтобы его не было. Глубоко отвратительно не только содержание события, но, кроме того, и само чувство нежелательности. Эта вторичная антипатия берет свое начало от защитных попыток отрицания и диссоциации. «Это не случилось со мной» борется с «увы, это случилось со мной». Чтобы поддержать, по меньшей мере, частичную желаемую нереальность, мы жертвуем личностной целостностью в глубоком дискомфорте расщепления эго.
У сравнительно здорового эго нерасположенность к расщеплению постепенно превосходит таковую к восстановлению в памяти и повторному переживанию первоначальной травмы. Лучше быть одним целым, хотя и раздавленным, чем, подобно автономной ящерице, отбрасывать поврежденную часть. Результатом повторного переживания травмы любым способом является уменьшение расщепленности эго. Постепенно шокированный человек оказывается способен включить нежелательное событие в контекст своего представления о себе, каким бы полным сожаления, печальным и горьким это ни было. Целостное «я» можно обрести вновь только при условии, что приемлется изменившееся «я». Без этого принятия человек представляет собой неполную личность. Я только что сказала: «Вновь пережить любым способом» — и хочу спросить: не является ли сновидение особенно подходящим для достижения ре-интеграции после вызванной стрессом диссоциации? Тому, что оно таковым является и каким-то образом делает это, есть множество клинических аналитических свидетельств. Кроме того, есть систематические исследования Брижера и др. (Breger др.,1971) и Гринберга и др. (Greenberg др., 1972), задокументировавших последовательности сновидений после травматических переживаний. Они показывают, как и записи сновидений после тяжелой утраты Паркса (Parkers, 1972), что с течением времени как в явном содержании, так и в ассоциациях наблюдается прогрессирующее снижение частоты обращений к недавней травме и увеличение ассоциативно релевантных тем, относящихся к прошлому: память о недавней травме постепенно связывается и интегрируется с детскими травматическими воспоминаниями. Брижер и др. (Breger др., 1971) в заключении к своей работе говорят: «Этот ассимилятивный процесс ... облегчает интеграцию глубоко переживаемой информации в решения, ставшие доступными благодаря сновидению или программам первичного процесса».
Но существуют ли определенные характеристики сновидения, благодаря которым оно успешно выполняет функции отреагирования и интеграции вслед за стрессом?
Классический ответ был бы следующим: снижение защит (бдительности) во время сна позволяет эго соприкоснуться с подавленными идеями, в связи с этим наблюдается аннулирование расщепления и интеграция. Ночное и дневное мышление соединяются в компромиссе, который повествуется как сновидение.
Но изложение сновидения — само по себе действие диссоциированное, и содержание воспринимается рассказчиком как отличное от содержания дневного мышления и, в здравом уме, не смешивающееся с ним. Поэтому не парадоксально ли предположение, что отщепившаяся функция должна быть особенно подходящей для реинтеграции? Тем не менее, возможно, именно из-за своих диссоциативных характеристик сновидение становится носителем, вместилищем отщепившихся элементов. Раз у сновидца складывается иллюзия, что он не отвечает за свое сновидение, значит, туда спокойно можно вкладывать нежелательные мысли. Оно функционирует как убежище, где можно хранить отщепившиеся элементы до тех пор, пока не появятся благоприятные условия для их интеграции с сознательно приемлемыми элементами. Диссоциация без всякого доступа к сознанию, как на стадиях онемения или застывания в первичной реакции на стресс, уступает место диссоциации с частичным доступом к сознанию — через ночное мышление; так обеспечивается испытательная площадка, промежуточная станция на пути к интеграции. В этом отношении сновидение функционирует аналогично отрицанию в описании Фрейда (1925).
Фрейд утверждал, что посттравматические сновидения — это исключения7 из правила удовлетворения желания: «Функция сновидения потерпела неудачу» (1933: 29). Действительно, она потерпела неудачу с точки зрения спящего эго, так как спящий просыпается, но как превосходно она удалась с точки зрения бодрствующего эго — видеть сон о травматическом переживании с незначительным аффектом — значит достичь окончательного удовлетворения желания о том, чтобы то, что было реальным, в конце концов оказалось только сном, как отметил Штейн (Stein,1965). Например, в одном случае сновидения пациента о чей-то смерти понимались как упражнения в превращении реальной потери в «просто приснившуюся». Он назвал эти сновидения снами о «смерти, замаскированной под смерть». Наверное, стоит отметить, что этот пациент признавал, что его сновидения и анализ доставляют ему большое удовольствие, несмотря на страдания: для него подвижность аналитического процесса с демонстрацией меняющихся и сверх-детерминированных значений его реакций означала, что все это было сном, в который он мог загнать страшное завершение и бесповоротность реальности.