Наши партнеры

https://forum.zaymex.ru/
inflatable ads
Беспроцентные кредиты

Сокращение измерений

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИСПОСАБЛИВАЮЩЕЕСЯ ЭГО И СНОВИДЕНИЯ

12. СНОВИДЕНИЕ И ОРГАНИЗУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ ЭГО

Давайте перейдем к рассмотрению идеи о том, что, если сновидение не является подчиненной функцией, то оно перестает быть полезным эго. Иначе это можно сформулировать так: сновидение должно иметь меньше измерений, чем восприятие в бодрствующем состоянии, подобно тому, как рисунок, скульптура, поэма или фильм должны иметь меньше измерений, чем естественное событие. Конечно же, само восприятие — это активность абстрактная, и всякий отдельный акт восприятия включает редуцирующий выбор из многих возможных измерений, теоретически определяющих данное событие.

Однако в случае психоза и иногда во время анализа чувство господства теряется, и тогда пациенты ощущают, что их сновидения угрожают овладеть эго. Пациентка с сильной боязнью оказаться поглощенной проецированными плохими образами демонстрировала лежащую в основании фантазии дилемму человека, частичные функции которого угрожали сравняться с целым. Она стала ощущать свои сновидения таким же большими, как она сама — это похоже на состояние человека, поглотившего своего двойника, или на попытку впихнуть предмет в полиэтиленовый пакет, равный по размеру самому предмету (в этот момент она сделала важную оговорку, поменяв вместилище и вмещаемое местами: она говорила о «крови, полной уборной»). Для остатка «я» не было места, и существовала опасность, что она (вместилище) расколется пополам. Эта конкретная фантазия о том, что ее одолеют и разрушат собственные сновидения, слегка просматривалась в ранней защитной фазе анализа, когда она напевала мелодию песенки под названием «Мне показалось, что я вижу живой сон». (Фантазии и сновидения этой пациентки были сильно раздуты бессознательными вкладами со стороны матери, которая, подавляя себя, редко рассказывала сны, и чья проецируемая агрессия принималась дочерью с чувством вины и соучастия для того, чтобы замаскировать свою собственную.)

Какие же измерения восприятия жертвуются для того, чтобы сновидение хорошо соответствовало комфорту сновидца? Первым идет временное измерение. Для бодрствующего эго сновидение всегда «уже было», оно существует в прошедшем времени. Как прошлое, сновидение разделяет убежище с историей в том смысле, что его уже нельзя изменить. Его можно забыть, интерпретацию можно представить иначе, но как экзистенциально прошлое событие, излагаемое в настоящем, оно имеет специфические преимущества. Меня поразили выигрыши от временного смещения в изложении сновидения пациентки с сильной тревогой преследования. Сны снились ей часто, и сновидение означало изгнание текущей травмы трансфера в прошлое. Пересказ сна представлял собой попытку отодвинуть латентное содержание в прошлое, даже если это только прошлое «минувшей ночи». Для анализа этой пациентки оказалось важным, когда она начала рассказывать сновидения утром того дня, когда проводились сеансы. В течение длительного времени ей удавалось достичь только самонаблюдения; но стоило лишь вовлечься в прямой трансфер, как в физическом поведении во время сеанса стали проявляться бессознательные импульсы. Они были все более неистовыми, если мне не удавалось сыграть роль суперэго, которое пациентка хотела спроецировать на меня, чтобы бороться с ним снаружи, а не внутри себя. Но, пересказывая сновидение, каким бы разрушительным ни было его содержание, она чувствовала себя в безопасности; внутри она была достаточно живой, чтобы произвести это содержание, а так как теперь оно ощущалось в прошлом, защищенным временем, то ни она, ни я не могли его коснуться. Здесь сопротивление заявляет о себе в полный голос, но в этом примере я хочу выделить ту меру безопасности для эго, которую пациентке давало изложение сновидения. Будучи неспособной поддерживать структурное разделение суперэго и эго-функций из-за боязни внутреннего конфликта, она проецировала суперэго и таким образом не теряла контроля над тем, что осталось. Без проекции она боялась, что я вторгнусь в ее мир и вступлю в сговор с ненавистными внутренними образами. Единственным местом, где этого не могло произойти, были пересказы сновидений, так как она чувствовала, что эти сны уже пережиты. Кроме того, они переживались вдали от меня.

Для этой пациентки была необходима также пространственная диссоциация; она должна была напоминать себе еще и о том, что место действия манифестного сновидения далеко. Она часто рассказывала сновидения о географических картах, воображала карты в трещинах на стене и внимательно следила, чтобы мое кресло никогда случайно не оказывалось придвинутым ближе к кушетке, чем обычно. На протяжении многих сеансов она сидела на корточках в самом дальнем углу комнаты или, в качестве альтернативы, стояла рядом с моим креслом, но позади меня в пространстве, так же, как ее сновидения находились позади меня во времени. Вы не удивитесь, узнав, что сознательно больше всего она боялась заснуть и увидеть сон на кушетке.

Эта пациентка дает нам хороший пример и того, как сновидение влияет на другое сокращение измерений — на количество классов психологических объектов. Я имею в виду триаду, состоящую из я, внутренних образов и внешних объектов. Каждый член этой тройки представлялся как автономная сущность и подлежал перемещению посредством интроекции и проекции. До тех пор, пока она имела дело только с внутренними образами, после пробуждения она могла чувствовать себя в безопасности. Но в остальной бодрствующей жизни управление этой триадой оказывалось слишком сложным. Она боялась отдать свои внутренние образы во власть внешних объектов, которые, подобно Дудочнику*, будут слишком привлекательными, чтобы им сопротивляться, и ее «я» останется покинутым и опустошенным. Существовала и опасность того, что внутренние образы и внешние объекты вступят в сговор и нападут на «я». Сохраняя дистанцию в трансфере (как пространственно так и эмоционально), она предотвращала первую возможность — что я и ее внутренние образы найдем общий язык и покинем ее. Проецирование внутренних объектов нацеливалось на вторую опасность — не уцелеть: лучше быть невредимой, даже если и пустой. Единственным временем, когда между ней и внутренними образами могло произойти что-то безопасное, был период пересказа сновидения. В содержании фантазий присутствовало немало свидетельств, что погружение в сон служило возвращением к единоличному обладанию коленями матери, которого она искала. Например, во время сеанса она одновременно хотела и сидеть на моих коленях, и чтобы я ушла из комнаты и позволила ей остаться в одиночестве. Она обратила мое внимание на тот факт, что при отходе ко сну ей больше всего нравится представлять себя младенцем в кроватке рядом с увитым розами домом. Она хотела знать, почему в этой картине больше никого нет. Пациентка не только не хотела никого видеть рядом с собой — она не хотела ничего, кроме коленей. Фантазия, так же, как и сеанс, была бы испорчена, если бы она могла видеть свою мать, ибо, объяснила она, «невозможно видеть свою мать, если ты находишься действительно близко к ней». Поэтому самое большое удовлетворение доставлял такой тип изложения сновидения, при котором она не только теряла измерение внешнего объекта, но и сама становилась внутренним образом своей матери. Во время сеансов она не выносила никаких звуков, резких движений

* Дудочник (Крысолов) из Гаммельна, волшебная игра которого заставляет любого следовать за ним — Прим. ред.

или взгляда в глаза. Звуки, доносившиеся извне, ее не беспокоили, если я была спокойна. Хотя она и желала символического пребывания на моих коленях, но вскоре начинала осознавать его опасность, и ей пришлось предупредить меня о скрывающейся в этом деструктивности. Требования моей неподвижности вскоре уступали место попыткам заставить меня двигаться — она прыгала с кушетки, бросала подушки, пыталась перевернуть мое кресло — и так далее, из-за страха перед тем, что моя неподвижность станет неподвижностью мертвого. Хотя она не хотела встречаться со мной взглядом, в то же время она паниковала, если, повернувшись, видела, что я откинула голову или закрыла глаза. В этом случае меня нужно было снова предупредить, т.е. вернуть обратно к жизни.

Рассказывая сновидение, можно ослабить дипломатические функции посредничества между внутренними образами и внешними объектами и установить непосредственную связь между собой и ними. Эта прямота является источником удовлетворения, особенно для шизоидных пациентов, которые тратят много сил на поддержание железного занавеса между внутренними образами и внешними объектами.

Хотя рассказчик может занять психическую позицию «пребывания в сновидении» в рамках внутреннего образа, равно как и позицию содержания сновидения в себе, обе эти формы изложения сна представляют потерю измерения только одного объекта — внешнего мира. Сновидение никогда не бывает исключительно внутренним переживанием. Как говорит Канзер (Kanzer, 1955): «Сон — это явление не первичного, а, скорее, вторичного нарциссизма, и сновидец делит свои сны с интроецированным объектом». Очень маленьким детям, у которых отношение между внутренними и внешними объектами еще весьма неустойчивое, после пробуждения кажется, что их сны видят другие люди. Например, трехлетний пациент различал пересказы и другие мысли, но часто спрашивал у матери про события из своих сновидений, полагая, что они видели сновидение вдвоем. Тем не менее, изложения сновидений он помещал в определенные рамки: так, он никогда не спрашивал про них у отца или сестры!

Нельзя ли развить дальше идею сокращения измерений и задаться вопросом: где происходит ли это сокращение? На это есть прекрасный ответ Левина (Lewin, 1958) в его обсуждениях расщепления «тело — психика» в сновидении. Левин пишет, что в большинстве спокойных сновидений «воспринимающий сновидец являлся не более, чем маленькой, невесомой бестелесной сущностью, располагающейся где-то за глазами» (с.50). Отделяя психику от материи, наблюдающее Я теряет возвратное я-измерение — прикосновение Я к «я», взгляд Я на «я» и так далее. Эти возвратные элементы расщепляются и проецируются на образ «я», наблюдаемый в сновидении. Максимальная потеря измерений происходит в пустых сновидениях, где, как говорит Левин, «сновидец не выделяет себя как зрителя, сливаясь с чистыми ощущениями сновидения» (с.54). И, конечно же, сливается с внутренним образом груди, так что мы имеем сокращение трех измерений — «я», внутренних образов и внешних объектов — до одного измерения чистого экрана. Хороший пример такого блаженного пустого сновидения дает пациент с повторяющейся дремотной фантазией, в которой он был всего лишь точкой посреди огромной туманной массы. При пробуждении точечное «я» превращалось в остроконечное, подобное тонкой линии, а масса становилась более плотной и губчатой: точка имеет местоположение, но не имеет измерения, линия имеет одно измерение, тело — три.

Идея различного количества измерений имеет свое значение для теории символизации. Уничтожение разрыва между символизированной вещью и символом служит основой для конкретного мышления шизофреника: например, как утверждал Фрейд, для катексиса слов, как если бы они были объектами. В более зрелых формах символизации осуществляется сокращение всемогущей инфантильной жадности, требующей, чтобы эго относилось к символу также, как и к тому, что он символизирует. Приемля меньшее, символизирующий обретает как чувство господства, ибо символ является его творением, отличающимся от оригинала только тем, что определил он сам, так и возможность использовать символ в качестве замены недостающих образов. Диапазон применения символического представления намного шире символического уравнивания, и, подобно концепции переходного объекта Винникотта (Winnicott, 1953), его ранняя конкретная форма может использоваться в качестве универсального заменителя. Вы можете сосать, гладить, бить ногами, разорвать на части или сидеть на плюшевом медвежонке и быть уверенным, что он ваш и ничей больше. Так же и с текстом сновидения: то, что эго теряет, переставая отражать действительность, оно обретает в обладании конденсированными значениями, в их собственной индивидуальности, гибкости, двусмысленности, обратимости и множественности.

Теперь, я думаю, понятно, почему я взяла на себя труд определить сновидение как изложение сновидения, ибо такая концептуальная полнота позволяет изучить первичные данные без всех приписываний, в которые сновидец их облачает свои переживания и наши данные. Если сновидец говорит, что прошлой ночью видел сон, то выбранное им средство — манифестное содержание сновидения — само собой разумеется как относящееся к чему-то значимому.

Предполагая меньшее, мы открываем большее, и поэтому принимаем представления сновидца в качестве важных вторичных данных, которые следует рассматривать столь же серьезно, как и первичный текст сновидения. Так должно быть в исчерпывающем психологическом анализе; понимание того, что человек думает, предполагает любопытство относительно того, что он думает о том, что он делает, когда думает. Наиболее трудно выявляемые вторичные данные такого рода, конечно же, те, что в культурном отношении разделяют как наблюдатель, так и субъект, хорошим примером этому служит сновидение.

Психоаналитический подход является феноменологическим в глубочайшем смысле этого слова, ибо не требуется квалифицировать эти возвратные данные как частицы сознания. Если мы знаем, чего именно он не знает, когда полагает, что знает все о своем сновидении, то можно предсказать, что он будет использовать это возвратное знание в соответствии с иными принципами, не похожими на принципы применения сознательного знания. Такие принципы бессознательной психической функции, как и основа наших заключений относительно них, в значительной мере парадоксальны. Мы предполагаем, что результат действий дает ключ к намерениям и что особенности бессознательной психической функции берут свое начало в процессе вытеснения. Человек пытается сохранить субъективные, личные, защитные значения своих действий, чтобы избавиться от нежелательных последствий осведомленности суперэго о том, что он замышляет.

Центральный для теории бессознательного момент состоит в том, что мы постулирует диссоциированное состояние, в котором человек одновременно знает и не знает, что он делает. В этом состоянии бессознательного когнитивного конфликта эго-функции способствуют оптимальному управлению противоречивыми намерениями. Из них самой заметной является организующая функция (выделенная Х.Хартманом), охватывающая дифференциацию и синтез. Если использовать для обнаружения бессознательных эго-функций ту же логику, что и при выявлении содержания бессознательной фантазии, то намерение становится существенным критерием. Поступая таким образом, мы не только должны поддержать все развития психоаналитической теории сновидения, показывающие, как изложение сновидения может символизировать темы инфантильной фантазии, включая приписывание тексту сновидения статуса «вещи в себе» (Khan, 1974), но, по моему мнению, нужно пойти дальше и приписать, наблюдая результаты, бессознательному эго намерения относительно того, что касается использования конкретного образа действия или средства выражения.

Вернуться к оглавлению