Наши партнеры
3. ФИКЦИОНАЛЬНОЕ И ФАКТУАЛЬНОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ: FICTIONIS
NARRATIO, FACTI NARRATIO
Если у слов есть какой-нибудь смысл (или даже несколько смыслов), то нарратология, в каком бы аспекте ее ни брать — в рематическом, как изучение повествовательного дискурса, или в тематическом, как анализ последовательностей событий и поступков, изучаемых посредством этого дискурса,— должна была бы заниматься всеми видами повествования, и фикциональными и нефикциональными.
Однако нельзя не видеть, что до сих пор обе ветви нарратологии уделяли почти исключительное внимание построению и предмету одного только фикционального повествования1 преимущества, которым якобы обладает вымышленное повествование и благодаря которому оно гипостазируется как повествование par excellence, или как образец всякого повествования.
Те редкие исследователи — как, например, Поль Рикёр, Хэйден Уайт или Поль Вейн,— которые проявляли интерес к фигурам или к типам интриги исторического повествования, стояли на точке зрения иных научных дисциплин: философии темпоральности, риторики, эпистемологии; а Жан-Франсуа Лиотар, прилагая к газетному рассказу о гибели профсоюзного активиста2 категории, почерпнутые из “Повествовательного дискурса”, больше стремился вообще стереть границы вымысла. Но каковы бы ни были достоинства и недостатки фикциональной нарратологии на нынешнем этапе ее развития, я сомневаюсь, что она избавит нас от необходимости специально исследовать фактуальное3 повествование. Так или иначе, бесспорно одно: она не может до бесконечности уклоняться от вопроса, применимы ли ее результаты — если не методы — к сфере, которой она никогда по-настоящему не занималась и которую присвоила себе молчком, без рассмотрения и без объяснений.
Говоря все это, я, безусловно, бью себя в грудь и каюсь сам, поскольку в свое время дал название “Повествовательный дискурс” исследованию, очевидным образом ограничивавшемуся фикциональным повествованием, и не так давно повторил эту ошибку в “Новом повествовательном дискурсе”, несмотря на свое принципиальное несогласие4
Однако же в мои намерения не входит (да и возможности не позволяют) затевать здесь как бы симметричное исследование характеристик, присущих дискурсу фактуального повествования: для этого потребовались бы обширные разыскания на таком материале, как историческое сочинение, биография, личный дневник, заметка в газете, полицейский протокол, юридическое narratio, бытовые сплетни и прочие формы того, что Малларме называл “ всеобщим репортажем”,— либо, по крайней мере, систематический анализ какого-нибудь крупного текста, предполагаемого типичным фактуальным повествованием, вроде “Исповеди” или “Истории Французской революции”5.
Мне бы хотелось скорее выяснить (сугубо предварительно и в чисто теоретическом, или во всяком случае априорном, плане), почему фактуальное и фикцио-нальное повествование6 по-разному обращаются с историей, которую они “ излагают ” , только из-за того, что в одном случае эта история является (считается!) “правдивой”, а в другом — вымышленной, то есть придуманной тем лицом, которое рассказывает ее в данный момент, или кем-либо другим, от кого он ее унаследовал. Я специально уточняю “считается правдивой”, поскольку бывает и так, что историк выдумывает какую-нибудь деталь или выстраивает связную “интригу”, или же что автор романа черпает вдохновение в реальном происшествии: здесь для нас важен только официальный статус текста и горизонт его прочтения.
Настоятельная потребность в попытке такого рода отрицается, среди прочих, и Джоном Серлем, для которого a priori “не существует таких особых текстуальных, синтаксических или семантических (а следовательно, и нарратологических) свойств, какие позволяли бы идентифицировать данный текст как вымышленное произведение”7— это просто притворство или чистая симуляция повествования фактуального, когда, к примеру, автор романа попросту делает вид (pretends), будто рассказывает правдивую историю, нимало не стараясь всерьез завоевать доверие читателя, но и не оставляя в тексте ни малейших следов этой не-серьезной симуляции. Самое мягкое, что можно сказать по этому поводу,— это что далеко не все держатся подобного мнения. Прямо противоположную точку зрения высказывает, например, Кэте Хамбургер8, ограничивающая сферу “мнимости” (Fingiertheit) одним лишь романом от первого лица — то есть неотличимой от оригинала подделкой под аутентичный автобиографический рассказ,— и наоборот, выявляющая в собственно вымысле (от третьего лица) неопровержимые текстуальные “признаки” (Symptoms) фикциональности. В известном смысле предлагаемый ниже самый общий анализ проблемы преследует цель рассудить две эти соперничающие точки зрения. Для пущего удобства, а возможно, и от неспособности придумать что-то новое, я буду следовать той же процедуре, которая уже опробована мной в “Повествовательном дискурсе”, где рассматриваются последовательно проблемы порядка, темпа, повторяемости, модальности и залога повествования.
Примечания
1 Это констатировал уже Поль Рикёр (Temps et Recit, II, Paris, ed. du Seuil, 1984, P. 13 ), Поразительно наглядный пример подобного положения дел дают два текста Ролана Барта, написанные почти одновременно: “Введение в структурный анализ повествовательных текстов” (1966; L'Aventure semiologique, Paris, ed. du Seuil, 1985) и “Дискурс исторического повествования” (1967; Le Bruissement de la langue, Paris, ed. du Seuil, 1984). В первом, несмотря на весьма общее заглавие, рассматриваются только повествования вымышленные, а во втором, несмотря на изначально обозначенную антитезу “исторического повествования” и “фиктивного повествования”, повествовательные аспекты исторического дискурса полностью исключаются из рассмотрения: in fine они отметаются как некое отклонение от нормы, характерное для XIX века (Огюстен Тьерри), и объявляются лишенными ценности — с точки зрения анти-“событийных” принципов французской школы: каковая с тех пор...
2 “Petite economie libidinale d'un dispositif narratif” (1973), in: Des dispositifs pulsionnels, Paris, Bourgois, 1980.
конструкциям (не- вымысел, нефикциональный и пр.), которые отражают и закрепляют в себе как раз то преимущество, которое я намерен поставить под вопрос.
4 Nouveau discours da recit, Paris, ed. du Seuil, 1983, p. 11.
“ Du recit historique”, Poelique, 75, septembre 1988. Автор, вслед за Хэйденом Уайтом, уделяет внимание не столько повествовательным приемам, сколько “производству смысла” в повествовании, которое она определяет как сущностно (и аутентично) ретроспективное, а значит, постоянно тяготеющее к забеганию вперед. Среди работ частного характера и жанровых исследований следует упомянуть наблюдения Филиппа Лежёна над “порядком повествования в “Словах” Сартра” (Le Pacte autobiographique, Pari s, ed. du Seuil , 19 7 5) и Даниеля Мадлена — над выбором модальности, порядка и темпа в биографии (La Biographie, Paris, PUF, 1983,р. 149— 158).
6 По вполне понятным причинам я не затрагиваю здесь неповествовательные (например, драматические) и тем более невербальные (например, используемые в немом кино) формы вымысла; формы невербальные не литературны по определению, то есть по избранному в них материалу; что же до разграничения внутри повествовательного вымысла форм письменных и устных, оно представляется мне в данном случае несущественным, а различие между формами литературными (каноническими) и нелитературными (народными, обиходными и пр.) — слишком сомнительным, чтобы принимать его во внимание.
7 “Le statut logique du discours de la fiction”, p. 109.
“Les formes speciales ou mixtes”. Сопоставление основных положений этой работы с методологическими посылками нарратологии см.: Jean-Maric Schaeffer, “Fiction, feinte et narration”. Филипп Лежён, не высказываясь, в отличие от Серля, по поводу вымысла вообще, в 1971 г. не видел, подобно Кэте Хамбургер, “никакой разницы” между автобиографией и автобиографическим романом — “если мы не выходим за рамки внутритекстуального анализа” (L'Autobiographie en France, Paris, Colin, p. 24 ) . Различия, которые он вводит в 1972 г. (Le Pacte autobiographique, осо б. р. 26) и к которым мы еще вернемся, имеют паратекстуальный, а значит, не собственно нарратологический характер.