Наши партнеры
Функции повествователя
Эта финальная перемена явственно открывает нам одну из главных функций прустовского повествователя. На первый взгляд может показаться странным, что у какого бы то ни было повествователя имеется некоторая роль, отличная от наррации как таковой, то есть от изложения истории, однако нам хорошо известно, что дискурс повествователя, будь то в романе или в другом жанре, может нести и другие функции. Быть может, стоит сделать хотя бы беглый их обзор, чтобы лучше оценить соответствующие особенности прустовской наррации. Мне представляется, что эти функции можно распределить (наподобие того, как распределяет функции языка Якобсон1) в соответствии с различными аспектами повествования (в широком смысле), к которым они относятся.
Первый из этих аспектов — это, разумеется, история, и относящаяся к ней функция — это собственно нарративная функция, от которой не может отвернуться никакой повествователь без потери самого свойства быть повествователем и к которой он вполне может вообще сводить всю роль — как делали некоторые американские романисты.
— повествовательный текст, о котором повествователь может говорить в рамках особого метаязыкового (в нашем случае — метанарративного) дискурса, обозначая его членения, связи, внутренние отношения, словом — его внутреннюю организацию; такие “организаторы” дискурса2, которые Жорж Блен назвал“режиссерскими указаниями”3, связаны с второй функцией, которую можно назвать режиссерской.
Третий аспект — это сама нарративная ситуация, в которой фигурируют два протагониста — адресат, присутствующий, отсутствующий или потенциальный, и сам повествователь. Ориентации на адресата, имеющей целью установление или поддержку с ним контакта или даже диалога (реального, как в “Банкирском доме Нусингена”, или вымышленного, как в “Тристраме Шенди”), соответствует функция, которая напоминает одновременно “фатическую” функцию (подтверждение контакта) и “ионативную” функцию (воздействие на адресата ) по Якобсон у. Роджерс называет таких повествователей типа Шенди, всегда обращенных к аудитории и нередко более занятых беседой с ней, нежели повествованием как таковым, “говорунами”4.
В прежние времена их назвали бы иначе — “собеседниками”, а функцию, которой они склонны отдавать преимущественное место, возможно, следует назвать функцией коммуникативной; известно, какую важную роль она приобретает в романе в письмах и особенно, пожалуй, в тех формах, которые Жан Руссе именует “эпистолярными монодиями”, каковы, несомненно, “Португальские письма”5
Наконец, ориентация повествователя на самого себя определяет функцию, в основном соответствующую той, которую Якобсон именует несколько неудачно “эмотивной” функцией; это та функция, которая отражает участие повествователя как повествователя в рассказываемой им истории, то отношение, в которое он с ней вступает: отношение эмоциональное, разумеется, но также и моральное или интеллектуальное, могущее принимать форму простого свидетельства, как в случае, когда повествователь указывает источник своих сведений, или оценивает степень точности своих воспоминаний, или упоминает о чувствах, пробуждаемых в нем тем или иным эпизодом6
Однако прямые или косвенные вмешательства повествователя в ход истории могут также принимать более дидактическую форму авторитетного комментария, допущенного действием: здесь проявляется то, что можно было бы назвать идеологической функцией повествователя7; известно, насколько, скажем, Бальзак развил эту форму объяснительно-оправдательного дискурса, служившую ему, как и многим, средством реалистической мотивировки.
полностью от других, никакая, кроме первой, не является обязательной, и в то же время ни одной нельзя избежать, как бы ни стараться. Можно лишь говорить об акцентировании и относительной значимости той или иной функции: каждый знает, что Бальзак “вмешивается ” в свое повествование чащ , чем Флобер, что Филдинг обращается к читателю чаще, чем г-жа де Лафайет, что режиссерские “указания” более откровенны у Фенимора Купера89, чем у Хемингуэя, и т. д., но из этого мы не будем пытаться построить какую-либо громоздкую типологию.
Мы не станем также возвращаться к уже рассмотренным в других местах различным проявлениям экстранарративных функций прустовского повествователя: обращениям к читателю, организации повествования посредством анонсов и напоминаний, указаниям источника, свидетельствам памяти. Нам здесь остается лишь выделить квази-монополию положения повествователя на то, что мы назвали идеологической функцией, и при этом намеренный (не вынужденный) характер этой монополии.
В самом деле, из всех экстранарративных функций только эта функция не обязательно принадлежит повествователю. Известно, сколько великих романистов-идеологов, в том числе Достоевский, Толстой, Томас Манн, Брох, Мальро, стремились передать задачу комментирования и дидактического рассуждения определенным персонажам — настолько, что некоторые сцены “Бесов”, “Волшебной горы” или “Надежды” превращались в настоящие теоретические коллоквиумы. Ничего подобного нет у Пруста, который не располагает никаким выразителем своих идей, кроме голоса Марселя. Сван, Сен-Лу, Шарлю, несмотря на свой ум, являются лишь объектами наблюдения, отнюдь не проводниками истины, даже не являются настоящими собеседниками (впрочем, известно, что думает Марсель по поводу интеллектуальных достоинств беседы и дружбы): их заблуждения, их смешные стороны, их неудачи и их падения более поучительны, чем их мнения. Даже такие творческие натуры, как Бергот, Вентейль или Эльстир, не выступают, так сказать, носителями авторитетного теоретического дискурса: Вентейль безгласен, Бергот сдержан или легкомыслен, а рассуждения об их творчестве принадлежат Марселю10“г- на Биша”, а те речи, которые он ведет в Бальбеке, значат меньше, чем безмолвные уроки его полотен. Интеллектуальная беседа представляет собой жанр, явно противоречащий вкусу Пруста. Известно его презрение ко всему, что “мыслит”, как мыслит, по Прусту, в своих первых стихах Гюго, “вместо того, чтобы, подобно природе, только наводить на размышления”11.
Все человечество, от Бергота до Франсуазы и от Шарлю до г-жи Сазера, предстает ему как “природа”, призванная вызывать мысли, но не выражать их. Своего рода крайний случай интеллектуального соллипсизма. В конечном счете. Марсель своего рода самоучка.
В результате никто, кроме иногда героя в указанных выше условиях, не может и не должен оспаривать у повествователя его исключительное право на идеологические комментарии; откуда и проистекает хорошо известное разрастание “аукториального” дискурса, если заимствовать из немецкой критики этот термин, который обозначает одновременно присутствие автора (реального или вымышленного) и верховный авторитет этого присутствия в его произведении. Количественная и качественная значимость этого психологического, исторического, эстетического, метафизического дискурса, сколько бы ни отрицал это Пруст12, такова, что можно возложить на нее ответственность — и поставить ему это в заслугу — за самое серьезное потрясение , произведенное в этом произведении и, посредством этого произведения, в традиционном равновесии романной формы: если “Поиски утраченного времени” ощущаются всеми как “уже не совсем роман”, как такое произведение, которое, на своем уровне, закрывает историю жанра (жанров) и открывает, наряду с некоторыми другими, беспредельное и как бы неопределенное пространство современной литературы, они обязаны этим, очевидно,— опять-таки вопреки “намерениям автора” и благодаря столь же непреодолимому, сколь непроизвольному движению,—этому вторжению комментариев в историю, эссе в роман, дискурса в повествование.
— 220.
2 R. Barthes, “Le iliscours de 1'histoire”. Information sur les sciences sociales, aout 1967, p. 66.
3 Regiebemerkungen (Stendhal et les Problemes du roman, p. 222).
5 [Г. де Гийераг.]
“И сейчас еще, когда пишу эти строки, я чувствую, как учащается мой пульс; эти минуты будут всегда у меня в памяти, хотя бы я прожил сто тысяч лет” (Rousseau, Confessions, p. 106). [Ж. -Ж. Руссо, Исповедь; Прогулки одинокого мечтателя, с. 46.] Однако свидетельство повествователя может равным образом относиться к событиям, синхронным акту наррации и не имеющим никакой связи с рассказываемой историей: таковы страницы “Доктора Фаустуса”, посвященные бушующей вокруг войне, в то время как Цейтблом записывает свои воспоминания о Леверкюне.
7 Которая не обязательно совпадает с функцией автора: суждения де Грие, вообще говоря, не разделяются аббатом Прево, а суждения вымышленного повествователя-автора “Люсьена Левена” или “Пармской обители” нисколько не разделяются Анри Бейлем.
“Чтобы не утомлять читателя, мы не станем затягивать нашу повесть и попросим его вообразить, что протекла неделя между сценой, заключившей последнюю главу, и теми событиями, о которых поведаем в этой”; “Приостановим течение нашего рассказа и обратимся к событиям, приведшим в своем развитии к неожиданной схватке, описанной в предыдущей главе. Перерыв будет настолько краток, насколько это совместимо с нашим желанием удовлетворить тех читателей...” (“Прерия”, гл. VIII, XV). [Дж. Ф. Купер. Собр. соч. в 7 тт., т. 4, М., 1982, с. 88, 167.]
“Поскольку предыдущий отрывок очень расплылся, мне кажется правильным приступить к новому.. .”; “ И этот только что законченный отрывок, на мой вкус , слишком расплылся...”; “Я не оглядываюсь назад и не хочу считать, сколько листов бумаги отделяют предыдущую римскую цифру от той, которую я только что поставил” (“Доктор Фаустус”, гл. IV, V, IX). [Т. Манн, Собр. соч. в 10 тт., т. 5, М„ 1960, с. 31, 43,93.]
10 А не Свану, даже в том, что касается Сонаты: “Не то ли это блаженство, что явилось в короткой фразе сонаты Свану, который ошибался, уподобляя его утехам любви, и был не способен найти его в художественном творении...” (III, Р. 877).
“Отсюда этот непристойный для писателя соблазн писать интеллектуальные произведения. Ужасная неделикатность. Произведение с теориями подобно вещи, с которых забыли снять ценник” (III, р. 882). Да разве не знает читатель “Поисков”, что в них почем?