Наши партнеры

Женетт Ж. Работы по поэтике
III часть

III

Вернемся, однако, к изначальной системе деления на роды: достопамятное отступление, посвященное трагедии, очевидно, выходит за ее рамки, однако никоим образом ее не отменяет; как мы видели, в этой системе не отводится и по определению не может отводиться место для лирической поэзии. Но мы видели и то, что Аристотель по ходу дела забывает, или делает вид, будто забывает, о платоновском разделении на чисто повествовательную модальность, примером которой служит дифирамб, и на модальность смешанную, примером которой служит эпопея. Или, точнее (повторю в последний раз), он прекрасно осознает — и высоко оценивает — смешанный характер эпической модальности; исчезает у него нечто иное, как статус дифирамба, а вместе с ним и необходимость различать чистое и нечистое повествование. С этого момента эпопея будет числиться среди повествовательных жанров, независимо от того, в какой мере она обладает, и должна обладать, повествовательностью: ведь, в конце концов, повествовательным может быть лишь вступительное слово, произнесенное самим поэтом, а все остальное — сплошной диалог; точно так же каких-нибудь двадцать пять веков спустя отсутствия подобного вступительного слова будет достаточно для того, чтобы “внутренний монолог” — прием почти столь же древний, как и само повествование — выделился в совершенно особую романную “форму”. Короче говоря, если у Платона эпопея относилась к смешанной модальности, то у Аристотеля — к модальности повествовательной, хоть и по существу своему смешанной и нечистой: явное свидетельство того, что критерий чистоты повествования больше не релевантен.

Между двумя этими точками, между Платоном и Аристотелем, происходит нечто такое, о чем нам трудно судить,— помимо прочего, потому, что нам страшно не хватает корпуса дифирамбических текстов. Но дело здесь не только в опустошениях, произведенных ходом веков: уже Аристотель говорит об этом жанре как бы в прошедшем времени и, по-видимому, имеет известное право пренебречь им, несмотря на его повествовательный характер — а не только потому, что его характер чисто повествовательный, Аристотель же проповедует миметическое искусство. По собственному опыту мы прекрасно знаем, что чистое повествование (telling без showing'a), если прибегнуть к терминам американской критики) есть чистая теоретическая возможность, которая почти никогда не применяется на уровне произведения в целом, а тем более на уровне целого жанра: мы бы затруднились привести пример новеллы, лишенной диалога, а уж об эпопее или романе нечего и говорить. Подобно тому как дифирамб — это жанр-фантом, чистое повествование — это мнимая модальность, или, по крайней мере, модальность чисто “теоретическая”, и ее отсутствие у Аристотеля — еще одно характерное свидетельство его эмпирического подхода.

Так или иначе, но если мы сравним систему модальностей у Платона и у Аристотеля, то окажется, что одна из клеточек таблицы по дороге опустела (и тут же потерялась). Вместо платоновской триады модальностей

повествования.

Ага, скажет мне проницательный читатель, свято место пусто не бывает: нетрудно угадать, что будет дальше, особенно когда знаешь, чем все кончится. Но не будем спешить, всему свое время.