Наши партнеры
Метадиегетическое повествование
Повествование второй ступени представляет собой форму, восходящую к истокам эпической наррации, ибо уже песни с IX по XII “Одиссеи”, как мы уже, впрочем, знаем, посвящены повествованию, осуществляемому Улиссом перед собранием феакийцев. Через Вергилия, Ариосто и Тассо этот прием (известна также его огромная роль в “Тысяче и одной ночи”) в эпоху барокко входит в романную традицию, и, скажем, такое произведение, как “Астрея”, по преимуществу состоит из повествований, осуществляемых тем или иным персонажем.
Эта практика сохраняется в XV III веке, несмотря на конкуренцию со стороны новых форм типа романа в письмах; мы обнаруживаем ее в “Манон Леско”, “Трис-траме Шенди” и “Жаке-фаталисте”, и даже наступление реализма не помешало ей сохраняться у Бальзака (“Банкирский дом Нусингена”, “Второй силуэт женщины”, “Красная гостиница”, “Сарразин”, “Шагреневая кожа”) и Фромантена (“Доминик”); можно даже отметить преувеличенную роль этого топоса у Барбе или в “Грозовом перевале” (повествование Изабеллы, обращенное к Нелли, переданное Нелли Локвуду, записанное Локвудом в его дневнике) и особенно в “Лорде Джиме”, где переплетение рассказов достигает возможных пределов понимания. Формальное и историческое исследование этого приема существенно выходит за рамки нашей области, но все же необходимо для дальнейшего изложения разграничить здесь основные типы отношений, которые могут связывать метадиегетическое повествование с содержащим его первичным повествованием.
Первый тип — это непосредственная причинная связь между событиями метадиегезиса и событиями диегезиса, которая придает вторичному повествованию объяснительную функцию. Это пресловутое бальзаковское “вот почему”, но при этом проистекающее здесь от персонажа, независимо от того, является ли рассказываемая им история историей о ком-либо другом (“Сарразин”) или, что бывает чаще, его собственной историей (Улисс, де Грие, Доминик). Все эти повествования отвечают — явным или неявным образом — на вопрос типа “Какие события привели к нынешнему положению вещей?”. Чаще всего любопытство интрадиегетической аудитории — это всего лишь повод для удовлетворения любопытства читателя, как в сценах экспозиции классического театра, а метадиегетическое повествование — просто вариант объяснительного аналепсиса. Отсюда некоторые расхождения между условной и реальной функцией ,обычно разреш ае мые в пользу последней: так, в XII пес не “ Одиссеи ” Улисс прерывает свой рассказ на своем прибытии к Калипсо, хотя большая часть аудитории не знает продолжения; поводом служит то, что накануне это продолжение уже было вкратце рассказано Алкиною и Арете (VII песнь), однако истинная причина состоит, конечно, в том, что читатель уже знает в деталях эту историю непосредственно из повествования V песни; “весьма неразумно и скучно , — говорит Улисс , — снова рассказывать то ,что уж м ырассказали однажды”; это нежелание есть прежде всего нежелание самого поэта.
— отношении контраста (несчастье оставленной Ариадны, противопоставленное радостной свадьбе Фетиды) или аналогии (например, когда Иокавель в “Спасенном Моисее” не решается выполнить божественное повеление, и тоща Амрам рассказывает ей историю о жертвоприношении Авраама). Пресловутая “геральдическая конструкция”, столь ценимая в недавнем прошлом “новым романом” 60-х годов, является, очевидно, крайней формой этого отношения аналогии, доведенного до предела — до тождества. Тематическое отношение может, впрочем, будучи воспринято аудиторией, оказать воздействие на диегетическую ситуацию: рассказ Амрама имеет прямым результатом (да, собственно, и целью) убедить Иокавель; это exemplum с функцией убеждения. Известно, что есть целые жанры — типа притчи или аполога (басни),— основанные на этом наставительном действии аналогии: перед восставшей чернью Менений Агриппа рассказывает историю “Члены тела и желудок”; затем, добавляет Тит Ливий, “сравнением уподобив мятежу частей тела возмущение плебеев против сенаторов, изменил он настроение людей1.
независимо от метадиегетического содержания,— скажем, функцию развлечения и/или препятствия. В качестве самого знаменитого примера можно уверенно назвать “Тысячу и одну ночь”, где Шехерезада отгоняет смерть своими рассказами, каковы бы они ни были (лишь бы только они занимали султана). Можно заметить, что от первого к третьему типу значение нарративной инстанции возрастает. В первом типе отношение (последовательного развития) носит непосредственный характер, оно как бы не зависит от повествования и могло бы обойтись без него: рассказывает нам об этом Улисс или нет, именно буря выбросила его на берег феакийцев, и единственная трансформация, вносимая его повествованием, носит чисто когнитивный характер. Во втором типе отношение является непрямым, оно строго опосредовано повествованием, которое необходимо для сцепления событий: история о членах тела и желудке успокаивает чернь лишь при условии того, что Менений рассказывает ее этой черни. В третьем типе отношение имеется лишь между нарративным актом и наличной ситуацией, метадиегетическое содержание имеет (практически) не большее значение, чем библейский текст, читаемый для парламентской обструкции с трибуны Конгресса.
Это отношение убедительно подтверждает, если в том есть нужда, что наррация представляет собой акт, подобный любому другому.
Примечания
1 Histoire romaine, II, ch. 32. [Тит Ливии, История Рима от основания города, т. 1, М, 1989, с. 89.]