Наши партнеры
Модальность
Вполне естественно, что большинство характерных текстуальных признаков, которые выделяет Кэте Хамбургер для повествовательного вымысла, сосредоточены в главе о модальности: дело в том, что все эти “симптомы” обусловлены одной и той же отличительной чертой вымысла — а именно непосредственным доступом к внутренней жизни персонажей. Попутно благодаря этой связи снимается парадокс поэтики, которая возвращается к аристотелевской традиции (определению литературы главным образом через особенность ее тематики), но использует при этом явно формалистическое определение вымысла: отличительные черты фикционального повествования, безусловно, морфологичны, однако черты эти — всего лишь результаты, причиной которых служит вымышленный характер повествования, иными словами, фиктивность персонажей, выступающих “я- первоисточником” этого повествования.
И если одно только фикциональное повествование способно представить нам непосредственный доступ к внутренней жизни другого человека, то происходит это не в силуего какого-то чудесного преимущества перед иными типами повествования, но потому, что этот “другой” является существом вымышленным (либо подается как вымышленное, когда речь идет о персонаже историческом, наподобие Наполеона в “Войне и мире”), и автор, якобы излагая его мысли, на с амом деле их воображает: угадать наверняка можно лишь то, что выдумываешь. Отсюда и наличие таких “признаков”, как глаголы со значением чувства и мысли, отнесенные — причем автор не обязан искать для них оправдания (“А вы откуда знаете?”) — на счет “третьих лиц”; как внутренний монолог; и как наиболее характерный и наиболее эффективный из всех, поскольку в пределе он пропитывает собой весь дискурс целиком, хитроумно соотнося его с сознанием персонажа,— несобственно прямой стиль, которым, помимо прочего, объясняется сосуществование прошедших времен и временных и пространственных дейксисов во фразах типа: “М*** в последний раз бродил по европейскому порту — назавтра его корабль отплывал в Америку”.
Как не раз уже отмечалось исследователями, при подобном описании фикционалвного повествования гипостазируется один его частный тип, а именно роман XIX и XX века, где систематическое использование подобных приемов позволяет фокализовать повествование на небольшом числе персонажей или даже на одном-единственном, а сам рассказчик, a fortiori автор, словно следуя пожеланию Флобера, как будто устраняется вообще. Мы, конечно, можем спорить до бесконечности, выясняя степень наличия таких субъективизирующих оборотов в нефикциональных и даже в нелитературных повествованиях, однако нет никакого сомнения, что по своей природе они более свойственны повествованию фикциональному, и мы, пускай и с некоторыми уточнениями, можем считать их особенностями, позволяющими дифференцировать два типа повествования.
внешней фокализацией и которая заключается в отказе от любого проникновения во внутреннюю жизнь персонажей, то есть в описании только их действий и поступков, наблюдаемых извне, без всяких попыток их объяснить. Подобный вид “объективного” повествования, от Хемингуэя до Роб-Грийе, представляется мне столь же типично фикциональным, как и предыдущий; обе эти симметричные формы фокализации, вместе взятые, характеризуют фикциональное повествование по оппозиции к обычному построению фактуального повествования — где a priori не воспрещается прибегать к любым психологическим объяснениям, но где каждое из них должно быть оправдано отсылкой к источнику (“Из “Мемориала Св. Елены” нам известно, что Наполеон считал, будто Кутузов...”), либо же смягчено и в строгом смысле модализировано, отмечено знаком осторожной неуверенности и предположительности (“Наполеон, по-видимому, считал, что Кутузов...”),— тогда как автор романа, фикционализируя своего персонажа, может позволить себе категоричное: “Наполеон считал, что Кутузов...”.
Я не забыл, что эти два типа фокализации характерны для сравнительно новых форм фикционального повествования и что классические — эпические или романические — его формы отличаются скорее нефокализованной модальностью, или “нулевой фокализацией”, когда повествование как бы не отдает предпочтения ни одной из “точек зрения” и сколько угодно вторгается в мысли всех своих персонажей. Но и эта повествовательная манера, обычно именуемая “всеведением”, не в меньшей степени, чем обе других, отступает от условия правдивости фактуального повествования, в котором требуется излагать только то, что вам известно (но все, что известно) существенно важного, с указанием, откуда вы это знаете.
Если рассуждать строго логически, то она отступает даже в большей степени, поскольку в количественном отношении знать мысли всех неправдоподобнее, чем кого-либо одного (но достаточно просто все выдумать). Запомним, таким образом, что модальность в принципе (подчеркиваю: в принципе) вполне может служить показателем фактуальности или фикциональности повествования, а значит, с позиций нарратологии, точкой расхождения между двумя его типами.
Конечно, для Кэте Хамбургер, которая выводит роман от первого лица за пределы вымысла, расходиться между собой могут лишь два типа внеличного повествования. Однако, как прекрасно показала Доррит Кон1, в романе от первого лица акцент может произвольно смещаться то на “я-рассказчика”, то на “я-героя” (такое колебание отчетливо просматривается в “Поисках утраченного времени”); а Филипп Лежён, который от книги к книге все больше уточняет свой первоначальный вывод о неразличимости двух типов повествования, ныне усматривает в этой альтернативе признак, свидетельствующий, по крайней мере в тенденции (“Речь идет всего лишь о некоей доминанте”), об отличии между подлинной автобиографией, где акцент падает скорее на “голос рассказчика” (пример: “Я родился в последние годы XIX века и был восьмым, младшим сыном в семье...”), и псевдоавтобиографическим вымыслом, который тяготеет к “фокализации на опыте персонажа” (пример: “Небо отдалилось по крайней мере на десять метров. Я по-прежнему сидела и не спешила...”)2.
— и распространение более чем правомерное — такого типичного критерия фикциональности, как внутренняя фокализация.
Примечания
2 “Le pacte autobiographique (bis)” (1981), in: Moi aussi, Paris, ed. du Seuil, 1986.