Наши партнеры
На пути к ахронии
Уже в наших первых опытах микроанализа мы сталкивались с примерами сложных анахроний: пролепсисами второго порядка в сегменте из “Содома и Гоморры” (антиципация смерти Свана — в составе антиципации его обеда с Блоком), а также с аналепсисами в составе пролепсисов (ретроспекция Франсуазы в Комбре в составе антиципации похорон Свана) или же, наоборот, с пролепсисам ивс оставе аналепсисов (в отрывке из “Жана Сантея” — два напоминания о прежних проектах на будущее). Подобного рода эффекты второго или третьего порядка весьма часты в “Поисках” также и на уровне крупных или средних нарративных структур, даже если не принимать во внимание ту первичную анахронию, которая покрывает почти все повествование в целом. Типичная ситуация, отраженная в рассмотренном выше отрывке из “Жана Сантея” (воспоминания об антиципациях), распространяется и на “Поиски” в отношении двух персонажей, отпочковавшихся от основного героя. Возврат к женитьбе Свана в “Девушках” содержит ретроспективное воспоминание о его светских амбициях, связанных с дочерью и (будущей) женой: “Когда же Сван думал об Одетте как о своей жене, он всегда представлял себе тот момент, когда он приведет ее, а главное — свою дочь, к принцессе де Лом, которая вскоре, из-за смерти своего свекра, стала герцогиней Германтской... он умилялся, придумывая, чту герцогиня скажет о нем Одетте, что скажет Одетта герцогине Германтской... Он разыгрывал сам с собою сцену знакомства с такой точностью вымышленных подробностей, какую обнаруживают люди, рассчитывающие, на что бы они употребили выигрыш, сумму которого они загадали”1.
Эта “греза наяву” пролептична, поскольку фантазмы будущего проходят в сознании Свана до его женитьбы, и одновременно аналептична, поскольку о ней напоминает Марсель уже после этой женитьбы, и эти два противопоставленных движения взаимно уничтожаются, совмещая фантазм с опровергающей его жестокой реальностью: в текущий момент повествования Сван уже несколько лет женат на Одетте, но ее не принимают в салоне Германтов. Правда, он сам женился на Одетте, уже разлюбив ее, и “жившее в Сване существо, так безнадежно мечтавшее прожить всю жизнь с Одеттой... это существо умерло”.
И вот сталкиваются в ироническом противоречии прежние решения и нынешние реальные факты — решимость выяснить когда- нибудь загадочные отношения Одетты с Форшвилем сменяется полным безразличием: “В тяжелое для него время Сван дал себе клятву, что когда разлюбит Одетту, когда ему уже не страшно будет рассердить ее или дать ей почувствовать, как страстно он ее любит, он доставит себе удовольствие и выяснит с ней,— просто из любви к истине, как некий исторический факт,— спал ли с ней Форшвиль в тот день, когда он, Сван, звонил и стучал в окно, а ему не отворяли, а она писала потом Форшвилю, что к ней приходил ее дядя. Но столь важный для Свана вопрос, выяснение которого он откладывал только до того времени, когда пройдет его ревность, утратил в глазах Свана всю свою важность, как только он перестал ревновать”.
“Но когда-то Сван дал себе клятву: если он перестанет любить ту, которой впоследствии суждено было стать его женой, что ему тогда и во сне не снилось, то со всей беспощадностью выкажет ей свое равнодушие, наконец-то искреннее, и отметит за беспрестанные удары по самолюбию, теперь же в этом орудии мести, которое он мог применить без всякого риска... в этом орудии мести он уже не нуждался: вместе с любовью исчезло и желание дать почувствовать, что он разлюбил”. А вот сопоставление — через прошлое — ожидавшегося и реального настоящего у Марселя, наконец “излечившегося” от своего страстного чувства к Жильберте: “Мне уже не хотелось видеть ее, даже не хотелось показать ей, что я не желаю видеться с ней, а между тем, когда я любил ее, я каждый день давал себе слово, что, разлюбив, непременно дам ей почувствовать свое нежелание”; или, с несколько другим психологическим настроем, когда тот же Марсель, ставший “любимчиком” Жильберты и своим человеком в гостиной Свана, безуспешно старается, чтобы оценить достигнутое, вернуть себе испытанное некогда ощущение недоступности этого “непредставимого места”, при этом приписывая самому Свану сходные мысли по поводу его жизни с Одеттой, воображаемой в прошлом как “нечаянный рай”, который он не мог представлять себе без волнения и который теперь стал прозаической, лишенной очарования реальностью2.
То, что некогда замышлялось, не сбывается, то, о чем и не мечтали, осуществляется, но тогда, когда этого уже не нужно: в обоих случаях настоящее накладывается на некогда воображаемое будущее и занимает его место, давая ретроспективное опровержение ошибочной антиципации. Обратное движение — предвосхищаемое напоминание, окольный путь не через прошлое, а через будущее,— осуществляется каждый раз, когда повествователь заранее излагает то, каким образом он будет задним числом информирован о каком-то нынешнем событии (или о его значении): так, рассказав о сцене между г-ном и г-жой Вердюрен, он уточняет, что узнал о ней от Котара “ через несколько лет ” . В следующ м отрывке из “Комбре” возвратно-поступательное движение повествования еще более ускоряется: “мы только много спустя узнали, что в то лето мы почти каждый день ели спаржу только потому, что ее запах вызывал у несчастной судомойки, которой вменялось в обязанность чистить ее, такие жестокие приступы астмы, что в конце концов она вынуждена была от нас уйти”3. Оно становится почти мгновенным в следующей фразе из “Пленницы”: “Я узнал, что тот день был днем смерти, очень меня огорчившей,— днем смерти Бергота”,— столь сдержанно аномальной, что читатель может сначала понять ее в смысле “я узнал в тот день, что...”4.
Возвратно-поступательное зигзагообразное движение мы видим и тогда, когда повествователь вводит некоторое текущее или даже прошлое событие посредством предвосхищаемого воспоминания об этом событии в будущем: как мы видели, это характерно для последних страниц “ Девушек в цвету ” , которые нас переносят к первым неделям пребывания Марселя в Бальбеке через его будущие воспоминания в Париже; аналогично, когда Марсель продает диван тети Леонии, мы узнаем, что он лишь “много позднее” вспомнил о том, как “много ранее” известным образом использовал этот диван с загадочной троюродной сестрой: мы говорили, что это “аналепсис на паралипсисе”, однако теперь эту формулу можно дополнить: через пролепсис. Одна лишь эта нарративная акробатика способна привлечь к таинственной девице подозрительный, хоть и благосклонный взгляд толкователя.
Другой эффект двойной структуры состоит в том, что первичная анахрония может инвертировать, даже обязательно инвертирует связь между вторичной анахронией и порядком изложения событий в тексте. Так, аналептический характер “Любви Свана” ведет к тому, что антиципация (во временном плане истории), может отсылать в ней к событию, уже отраженному в повествовании: когда повествователь сравнивает вечернюю тоску Свана вдали от Одетты с той тоской, которую он сам испытает “через несколько лет” в те вечера, когда тот же Сван будет приходить обедать в Комбре, этот диететический анонс для читателя служит в то же время нарративным напоминанием, поскольку он уже прочитал рассказ об этой сцене страниц за двести пятьдесят до того; и обратно, по тон же причине, упоминание о прежней тоске Свана в рассказе о Комбре для читателя есть анонс будущего рассказа о ней в “Любви Свана”5.
“В будущемдолжно произойти то, о чем нам уже известно...”, или: “Уже произошло то, о чем мы узнаем далее...”. Как это назвать — ретроспективные анонсы? предвосхищающие напоминания? Когда повествование идет задом наперед, определить направление такого хода становится весьма непростой задачей.
Так обстоит дело со сложными анахрониями, пролептическими аналепсисами и аналептическими пролепсисами, которые несколько подрывают кажущийся прочным статус понятий ретроспекции и антиципации. Напомним еще и о существовании открытых аналепсисов, завершение которых локализовать невозможно, что неизбежно влечет за собой существование нарративных сегментов, неопределенных с точки зрения времени. Однако в “Поисках” мы находим также несколько событий, вообще лишенных какой-либо временной отнесенности, которые никоим образом невозможно локализовать во времени относительно их текстового окружения; для их подачи достаточно привязать их не к какому-либо другому событию (что требовало бы от повествования представить их как предшествующие или последующие), а к комментирующему (вневременному) дискурсу, который их сопровождает и который, как известно, занимает огромное место в тексте. Во время обеда у Германтов, в связи с тем, что г-жа де Варамбон упорно считает его родственником адмирала Жюрьена де ла Гравьер, а также и вообще в связи со сходными заблуждениями, столь частым ивс вете , повествователь вспоминает об ошибке одного друга Германтов, который представлялся ему как двоюродный брат г-жи де Шосгро, лица ему совершенно неизвестного; можно предположить, что эта забавная история, которая говорит об определенном продвижени ивс ветской карьере Марселя, имела место после обеда у Германтов, но ничто не позволяет утверждать это с полной уверенностью. После сцены неудачного представления Альбертине в “Девушках в цвету” повествователь предается размышлениям относительно субъективности любовного чувства, а далее иллюстрирует свои теоретические построения примером некоего учителя рисования, который не знал, какого цвета волосы были у его любовницы, страстно им любимой и родившей ему дочь (“Я видел ее только в шляпе”6).
и без возраста — как ахронию.
Однако не только в изолированных событиях проявляется возможное освобождение повествования от какой-либо временной зависимости (хотя бы обратной) в отношении хронологического порядка событий излагаемой в нем истории. В “Поисках” по меньшей мере в двух местах присутствуют подлинно ахронические структуры. В конце “Содома” маршрут “Трансатлантика” и его остановки (Донсьер, Менвиль, Гратваст, Эрменонвиль) служат поводом для изложения двух кратких эпизодов (неприятное приключение Мореля в менвильском борделе — встреча с г-ном де Креси в Гратвасте)7, чей порядок совсем не обусловлен временнуй связью между этими событиями, но одним лишь тем фактом (вообще-то диахроничным, но в рамках другой диахронии, отличной от диахронии излагаемых событий), что дачный поезд сначала проезжает Менвиль, а потом Гратваст, и эти станции вызывают в сознании повествователя, именно в таком порядке, связанные с ними забавные истории8.
“Поисков”9“географиче ская” композиция все го лишь повторяет и выявляет не с толь явную, но более важную со всех точек зрения композицию пятидесяти последних страниц “Комбре”, где последовательность изложения обусловлена противопоставлением направления в Мезеглиз и направления в Германт, а также все большим удалением от дома во время прогулки, происходящей вне времени и объединяющей многие реальные прогулки10.
Первое появление Жильберты — прощание с боярышником — встречи со Сваном и Вентейлем — смерть Леонии — непристойная сцена у Вентейлей — появление герцогини — вид колоколен Мартенвиля — эта последовательность не имеет никакой связи с временным порядком составляющих ее событий, разве что частично совпадает с ним. Главным же образом она зависит от расположения перечисляемых мест (Тансонвиль — равнина Мезеглиза — Монжувен — возврат в Комбре — направление к Германту) и, следовательно, подчиняется совершенно другой темпоральности, которая определяется противопоставлением дней прогулок в сторону Германта, а внутри каждой из этих двух серий — приблизительным порядком “остановок” во время прогулок. Нужно быть весьма наивным и смешивать синтагматический порядок повествования с временным порядком истории, чтобы воображать, как это делают иные торопливые читатели, что встреча с герцогиней или эпизод с колокольнями следуют после сцены в Монжувене. На самом деле у повествователя имелись весьма очевидные основания, чтобы группировать вместе события — вопреки всякой хронологии — по принципу пространственной близости, климатического сходства (прогулки в Мезеглиз приурочены к ненастью, а в Германт — к хорошей погоде) или тематического родства (направление к Мезеглизу представляет эротако-эмоциональную тему, а направление к Германту — эстетическую тему мира детства); тем самым проявляется, сильнее и лучше, чем когда-либо прежде, способность прустовского повествования к временной автономности11.
Однако с моей стороны было бы безосновательно пытаться делать окончательные выводы только на основе анализа анахроний, которые раскрывают лишь одну из характерных черт нарративной темпоральности. Скажем, достаточно очевидно, что разного рода искажения длительности столь же существенно, как и отступления от хронологического порядка, способствуют независимому статусу этой темпоральности. Именно к этой теме мы теперь и обратимся.
Примечания
2 I. р. 471, 523, 525; II, р. 713; I, 537 — 538. [Пруст, т. 2, с. 38, 80, 82; т. 4, с. 102; т. 2, с. 91— 92.]
3 III, Р. 326; I, р. 124. [Пруст, т. 1, с. 113.]
4 III, p. 182. [Пруст, т. 5, с. 160.] В резюме Кларака — Ферре (111, p. 1155) это передано так: “В этот день я узнаю о смерти Бергота”.
— 31.
— 859. [Пруст, т. 2, с. 349.]
7 II, р. 1075 — 1086.
“... Я ограничусь, пока пригородный поезд останавливается, а кондуктор выкрикивает: “Донсьер”, “Гратваст”, “Менвиль” и т. д., записью того, что приводят мне на память взморье или гарнизон” (с. 1076). [Пруст, т. 4, с. 418.]
“Temporal patterns in A la recherche...”, French Studies, janvier 1962.
10 Большая часть этой последовательности имеет тем самым итеративный характер. в данный момент я игнорирую этот аспект, рассматривая только порядок следования отдельных событий.
тем или иным родством — пространственным, тематическим или каким-либо иным. Географический силлепсис является, например, принципом нарративной группировки в повествованиях о путешествии, обогащенных анекдотами,— таких, как “Записки туриста” [Стендаля] или “Рейн” [Гюго]. Тематическим силлепсисом обусловлены в классическом романе многочисленные вставки “историй”, мотивированные отношениями аналогии или контраста. Мы вернемся к понятию силлепсиса в связи с итеративным повествованием, в котором представлена другая его разновидность.