Наши партнеры
Нарративные уровни
Когда де Грие, достигнув конца своего повествования, заявляет, что он недавно приплыл из Нового Орлеана в Гавр, а затем из Гавра в Кале, к брату, который ждет его в нескольких милях от города, то временная (и пространственная) дистанция, отделявшая до тех пор сообщаемое действие от нарративного акта, последовательно уменьшается и, наконец, в финале сводится к нулю: повествование пришло к здесь и сейчас, а история соединилась с наррацией. Однако между этими последними эпизодами любовной истории кавалера и помещением в “Золотом льве” с его посетителями (включая его самого и его хозяина), где он после ужина рассказывает эти эпизоды маркизу де Ренонкуру,— существует определенная дистанция, которая имеет место не во времени и не в пространстве, но в различии отношений, в которые вступают те и другие с повествованием де Грие; говоря огрубление и поневоле неадекватно, можно сказать, что одни находятся внутри (внутри повествования), а другие вне. Их разделяет не столько дистанция, сколько некий порог, представляемый самой наррацией, некое различие в уровне. “Золотой лев”, маркиз, кавалер в роли повествователя существуют для нас внутри определенного повествования, но не повествования де Грие, а повествования маркиза — “Записок знатного человека”; возвращение из Луизианы, пут еше ствие из Гавра в Кале, кавалер в роли ге роя существуют в не котором другом повествовании, на этот раз принадлежащем де Грие, и это повествованиесодержится в первом, не только в том смысле, что первое обрамляет его предисловием и заключением (которое, собственно, отсутствует), а в том смысле, что повествователь второго уже есть персонаж первого, и порождающий его акт наррации есть событие, о котором сообщается в первом.
Мы определим это различие уровней следующим образом: событие, излагаемое в некотором повествовании, находится на непосредственно более высоком диегетическом уровне, чем уровень нарративного акта, порождающего упомянутое повествование. Сочинение маркизом де Ренонкуром его вымышленных “Записок” есть акт (литературный), совершаемый на первом уровне, который мы назовем экстрадиегетическим; события, изложенные в этих “Записках” (включая нарративный акт де Грие), находятся в составе этого первого повествования, и мы охарактеризуем их как диегетические, или интрадиегетические; события, изложенные в повествовании де Грие, повествовании второй ступени, будут называться метадиегетическими1.
Аналогичным образом маркиз де Ренонкур в роли “автора” “Записок” есть фигура экстрадиегетическая; будучи сам вымышленным лицом, он обращается к реальной читательской аудитории, подобно Руссо или Мишле; тот же маркиз в роли героя тех же “Записок” диегетичен, или интрадиегетичен, а вместе с ним и де Грие — повествователь в гостинице “Золотой лев”, а равно, кстати, и Манон, замеченная маркизом во врем япервой встречи в Пасси; а вот де Грие как герой его собственного повествования, Манон как его героиня, его брат и второстепенные персонажи метадиегетичны: эти термины обозначают, собственно, не людей, а относительные ситуации и функции2.
и т. д. Подчеркнем тот факт, что возможный вымышленный характер первичной инстанции не в большей мере меняет эту ситуацию, чем возможный “реальный” характер последующих инстанций: маркиз де Ренонкур не является “персонажем” в повествовании, рассказываемом аббатом Прево, он вымышленный автор “Записок”, о которых мы при этом знаем, чтота реальным автором является Прево, точно так же как Робинзон Крузо есть вымышленный автор одноименного романа Дефо; далее каждый из них становится персонажем в своем собственном повествовании. Ни Прево, ни Дефо не входят в рамки нашего вопроса, который затрагивает, напомним это еще раз, нарративную инстанцию, а отнюдь не литературную инстанцию. Маркиз де Ренонкур и Крузо — это повествователи- авторы, и как таковые они находятся на том же нарративном уровне, что и их читательская аудитория, то есть вы и я. Не так обстоит дело в случае де Грие, который обращается не к нам, а только к терпеливому маркизу; и наоборот, если бы даже этот вымышленный маркиз встретил в Кале какое-либо реальное лицо, скажем, путешествующего Стерна, это лицо оттого не стало бы менее диегетическим, оставаясь при этом реальным,—как Ришелье у Дюма, Наполеон у Бальзака или принцесса Матильда у Пруста. Короче говоря, не будем смешивать экстрадиегетический характер лица с его реальным историческим существованием, а также диегетический (и даже метадиегетический) характер с вымыслом: Париж и Бальбек находятся на одном уровне, хотя один реален, а другой вымышлен, и мы сами каждый день становимся объектами повествований, если не героями романа.
Однако экстрадиегетическая наррация не обязательно бывает представлена в качестве литературного произведения, а ее протагонист — не обязательно повествователь-автор, обращающийся, как маркиз де Ренонкур, к читательской аудитории как таковой3. Роман в форме дневника, как “Дневник сельского священника” или “Пасторальная симфония”, в принципе не обращен ни к какой аудитории, а то и вообще ни к какому читателю, и то же верно относи те льно романа в письмах, включает ли он одного автора писем, как в “ Памеле ” , “Вертере” или “Обермане”, которые часто характеризуются как дневники, замаскированные под переписку4, или нескольких, как в “Новой Элоизе” и “Опасных связях”: Бернанос, Жид, Ричардсон, Гете, Сенанкур, Руссо или Лакло представляют себя как простых “издателей”, однако вымышленные авторы этих дневников или этих писем, “собранных и опубликованных таким-то”, очевидным образом не считают себя “авторами” (в отличие от де Ренонкура, Крузо или Жиля Бласа ) . Более того ,экстрадиегетическая наррация не обязательно бывает представлена как письменная наррация: ни из чего не следует, что Мерсо иди Мзлон5 написали текст, который мы читаем как их внутренний монолог, и само собой разумеется, что “Лавры срезаны” не может быть ничем иным, кроме “потока сознания”, не написанного и не высказанного, но таинственным образом уловленного и переложенного Дюжарденом: в этом и состоит сущность непосредственного дискурса, исключающего любую формальную определенность порождающей его нарративной инстанции.
или даже вымышленный литературный текст, произведение в произведении, как “история” о “безрассудно-любопытном”, обнаруженная в сундуке священником в “Дон Кихоте”, или новелла “Честолюбец во имя любви”, опубликованная в вымышленном журнале героем “Альбера Саварюса”, интрадиегетическим автором метадиегетического произведения. Однако вторичное повествование тоже может не быть ни устным, ни письменным и подаваться — в явном или неявном виде — как внутреннее повествование: например, сон Иокавели в “Спасенном Моисее”, или — случай более частый и менее сверхъестественный —любая разновидность воспоминания, переживаемого персонажем (во сне или наяву); таков, например, во второй главе “Сильвии” эпизод пения Адриенны (“воспоминание наполовину во сне” — известно, как был поражен Пруст этой деталью): “Дома я лег спать, но и в постели не обрел покоя. В полудремотном забытьи я воскрешал в памяти всю свою юность... Снова передо мной высился замок времен Генриха IV, и т. п.”6.
Вторичное повествование может, наконец, осуществляться посредством невербального (чаще всего визуального) изображения, которое повествователь преобразует в повествование, описывая этот, так сказать, иконографический документ (например, живописное полотно, изображающее брошенную Ариадну в “ Свадбе Фетиды и Пелея ”7 или гобелен с картиной потопа в “Спасенном Моисее”) или, что бывает реже, предоставляя его описывать персонажу, как в случае картин жизни Иосифа, комментируемых Амрамом в том же “Спасенном Моисее”.
Примечания
1 Эти термины уже были предложены в: Figures II, р. 202. [Наст. изд., т. 1, с. 397.] Префикс мета- очевидным образом означает здесь, как в термине “метаязык”, переход на вторую ступень: метаповествовачие есть повествование в повествовании, метадиегеэис есть мир этого вторичного повествования, так же как диегетис обозначает (согласно широко распространенному ныне употреблению) мир первичного повествования. Все же следует оговорить тот факт, что этот термин функционирует обратно по отношению к своему логико-лингвистическому образцу: метаязык есть язык, на котором говорят о другом языке; метаповествование должно быть тогда первичным повествованием, в составе которого излагается вторичное. Однако мне представляется, что было бы лучше для первой ступени отвести более простое и ходячее обозначение и тем самым перевернуть наоборот иерархию вставных рассказов. Разумеется, возможная третья ступень будет метаметаповествованием, со своим метаметадиегезисом, и т. д.
“Сарразине” [Бальзака] экстрадиегетическии повествователь сам становится интрадиегетическим повествователем, когда он рассказывает своей спутнице историю Дзамбинеллы. Он нам, таким образом, рассказывает о том, как он рассказывает эту историю, в которой он даже не является героем: ситуация диаметрально противоположная ситуации “Манон Леско” (гораздо более распространенной), где первичный повествователь становится на вторичном уровне слушателем другого персонажа, который рассказывает свою собственную историю. Ситуация двойного повествователя, насколько мне известно, встречается только в “Сарразине”.
3 См. “Предуведомление автора” в начале “Манон Леско”.
“эпистолярными монодиями”, по выражению Руссе, и дневником: оно состоит в существовании адресата (пусть и неотвечающего) и в наличии следов этого адресата в тексте.
5 [А. Камю, С. Беккет.]
6 [Ж. де Нерваль, Дочери огня. Л., 1985, с. 184.] Здесь, таким образом, имеется метадиегетический аналепсис, что, конечно, свойственно не всем аналепсисам. Так, в той же “ Сильвии ” ретроспекция в главах I V, V и V I осуществляется самим повествователем, а не в воспоминаниях героя: “Пока фиакр взбирается на склоны холмов, воскресим в памяти время, когда я так часто наезжал в эти места” [Нерваль, Дочери огня, с. 18 8] . Аналепсис здесь носит чисто диегетическ й — или, чтобы точнее выразить равноправие нарративных уровней, изодиегетическич характер. (Комментарий Пруста см.: Centre Sainte-Beuve, Pleiade, p. 235, и Recherche, III, p. 919.)