Наши партнеры
Порядок
В 1972 году я несколько поспешно написал, что порядок в фольклорном повествовании более строго следует хронологии событии, чем в повествовании, принадлежащем к литературной традиции, которую открывает “ Илиада ” сее зачином in medias reas и дополняющим аналепсисом. В “Новом повествовательном дискурсе” я сделал одну уступку, заметив, что анахроническим построением отличается скорее “Одиссея” и что этот прием получит развитие не столько в эпической традиции, сколько в романном жанре. Между тем Барбара Хернштайн Смит в своей интереснейшей статье, которую я обнаружил лишь задним числом1, призывает меня сделать и другую уступку, доказывая, что “строго хронологический порядок действия в фольклорных рассказах столь же редок, как и в любой литературной традиции, и более того, для любого рассказчика, если размеры его высказывания хоть немного превышают минимальные, следовать этому порядку практически невозможно. Иными словами, нелинеарность дискурса по самой его природе является в повествовании скорее правилом, чем исключением. И уж точно направление исторического “прогресса” по той же самой причине ближе не к тому, какое предполагает Женетт, а к прямо противоположному: в той мере, в какой вообще возможно соблюсти абсолютно хронологический порядок действия, это, по всей видимости, было бы достижимо лишь в текстах чрезвычайно жестко организованных, “художественных” и “литературных”2.
Быть может, этотантилессинговский переворот— такая же крайность, как и ниспровергаемая им гипотеза, и уж конечно, я ни в коей мере не ставил себе целью задать направление исторического “прогресса”, противопоставляя гомеровскую анахронию пресловутой линеарности сказок, собранных... Перро или Гриммом!
ни один рассказчик, в том числе и внефикциональный, в том числе и внелитературньга, будь то литература устная или письменная, не может заставить себя, естественно и не делая над собой усилие, строго соблюдать хронологи ю. На почве этого предложения, как я надеюсь, легко достигнуть консенсуса; если это так, тогда этот консенсус a fortiori влечет за собой другой — о том, что в фактуальном повествовании отнюдь не воспрещается использовать аналепсисы или пролепсисы. Я ограничусь здесь этим принципиальным положением: более строгое сопоставление, выходящее за его пределы, может быть проведено лишь на основе статистических данных — которые, вполне вероятно, откроют нам большое разнообразие способов строить повествование, зависящих от данной эпохи, от данного автора или данного произведения, но также и от жанра, фикционального или фактуального, а тем самым выявят, что все типы фикциональности, с одной стороны, и все типы фактуальности, с другой, состоят между собой в не столь близком родстве, как тот или иной конкретный тип фикциональности и тот или иной конкретный тип фактуальности,— назову первое, что приходит в голову: роман- дневник и дневник подлинный. Мое “приходит в голову” сказано не совсем спроста — надеюсь, что мой пример наводит на мысль, что я держу в уме какую-то важную оговорку, которую предпочитаю... пока придержать.
Однако в статье Барбары Хернштайн Смит проблема различий между вымыслом и не- вымыслом с точки зрения их отношения к хронологии ставится в ином, более радикальном ключе: автор задается вопросом, возможно ли и при каких условиях сравнивать порядок действия в истории и в повествовании (как это действительно постулирует нарратология),— и отвечает, что это возможно лишь в том случае , когда критик располагает независимым , находящимся вне собственно повествования, источником информации о временной последовательности “излагаемых” в нем событий,— в отсутствие которого ему остается лишь беспрекословно принимать и фиксировать события в том порядке, в каком они предлагаются в повествовании. Подобная возможность, полагает Хернштайн Смит, появляется лишь в двух случаях: либо когда вымышленные произведения являются производными от некоего более раннего произведения (например, последняя по времени версия “Золушки”), либо когда произведения не являются вымышленными (как, например, историческое повествование). Только в двух случаях, утверждает она, “слова, что в данном повествовании модифицирована последовательность данной совокупности событий, или событий данной истории, имеют некоторый смысл”3.
Иначе говоря, только в двух этих случаях мы располагаем или можем располагать по крайней мере двумя повествованиями, первое из которых может рассматриваться как источник второго, а его хронологический порядок — как порядок истории, служащий мерой для тех вероятных уклонений от него, какие содержатся в порядке (второго) повествования. Барбара Хернштайн Смит настолько уверена, что иной процедуры здесь нет и не может быть, что бесстрашно добавляет: “В самом деле, возникает подозрение, что два этих типа повествования (отчет об исторических событиях и традиционная сказка, (twice-told tale) образуют парадигму бессознательного всякого нарратолога, чем, в свою очередь, и объясняется его потребность непременно предполагать наличие неких сюжетных структур либо же подспудных исторических последовательностей, когда он описывает временные последовательности тех совершенно различных повествований, какими он занимается вплотную, а именно: вымышленных литературных произведений”. Гипотеза эта совершенно беспочвенна и никак не подтверждается историей нашей дисциплины: те нарратолога, которые вслед за Проппом работали над изучением традиционных рассказов — таких, как фольклорная сказка,— совершенно не обращали внимания на их хронологические специалистов по формальной нарратологии, начиная с Лаббока и Форстера, не проявил (разве что уж вовсе “бессознательно”!) ни капли интереса к данному типу фикционального повествования, и уж тем более к повествованию историческому,— в чем я только что всех нас и упрекал.
Но главное, Хернштайн Смит в своих критических замечаниях (нарратолога ведут речь об анахронии применительно к изначально фикциональным текстам, для которых по определению невозможно сопоставить порядок повествования и порядок истории) обходит стороной либо забывает один существенный факт, о котором я напоминаю в “Новом повествовательном дискурсе”4 и который подчеркивает Нельсон Гудмен, отстаивая свое понимание понятия (если не термина) анахронии. Факт этот заключается в том, что и в изначально вымышленных, и во всех прочих текстах аналепсисы и пролепсисы в большинстве своем либо эксплицитны, то есть обозначены как таковые в самом тексте с помощью различных вербальных “меток” (“Когда умер боготворимый ею (графиней) Фабрицио, проведя лишь год в монастыре, она очень ненадолго пережила его”)5“причинно-следственных отношений в целом” (глава n: графиня умирает с горя; глава n +1: Фабрицио умирает в монастыре6). В обоих случаях, специально оговаривает Гудмен, “отклонение происходит не от некоего абсолютного и независимого от любых версий порядка событий, но от того порядка, о котором говорит сама данная версия”7. И когда текст, в порядке исключения (как, например, у Роб-Грийе), не содержит в себе ни прямых (вербальных), ни косвенных (выводимых путем умозаключений) указаний на то, каков порядок событий в нем, то нарратологу, естественно, ничего не остается, как, за неимением иной гипотезы, отметить “ахронный” характер повествования и подчиниться его расположению8.
Таким образом, нельзя противопоставлять фактуальное повествование, в котором порядок событий задается сторонними источниками, повествованию фикциональному, где этот порядок якобы в принципе непознаваем и ще, следовательно, невозможно с определенностью судить об анахрониях: за исключением единичных случаев умолчания, анахронии в фикциональном повествовании попросту заявляются в открытую или же подсказываются самим ходом рассказа,— точно так же, впрочем, как и в повествовании фактуальном. Иначе говоря, я бы обозначил одновременно пункт, в котором мы согласны с Барбарой Хернштайн Смит, и пункт наших разногласий следующим образом: фикциональное и фактуальное повествование в основном ничем не отличаются друг от друга по использованию анахронии и по способу их обозначения9.
Темп
Я бы с удовольствием распространил принцип, постулированный Хернпггайн Смит для категории повествовательного порядка, и на главу о темпе: ни одно повествование, будь то фикциональное или нефикциональное, литературное или нелитературное, устное или письменное, не способно, а значит, и не обязано соблюдать темп, полностью синхронный темпу своей истории. В фактуальном повествовании мы встречаем те же ускорения действия, замедления его, эллипсисы и остановки, что и (в различных пропорциях) в повествовании фикциональном; и в том и в другом случае их использование не подчиняется закону повествовательной эффективности и экономии, а также ощущению относительной значимости тех или иных моментов либо эпизодов, которым наделен рассказчик. Таким образом, и здесь нельзя a priori дифференцировать наши два типа повествований. Тем не менее Кэте Хамбургер совершенно справедливо относит к признакам фикциональности наличие детально разработанных сцен, диалогов, воспроизведенных in extenso и дословно, и пространных описаний10“Откуда вам это известно?”) и тем самым создает у читателя (к этому я еще вернусь) впечатление — вполне обоснованное — “фикционализации” повествования.
Примечания
1 “Narrative Versions, Narrative Theories”, Critical Inquiry, осень 1980, p. 213 — 236. Критика ее имеет целью одновременно и работы по “классической” нарратологии, в том числе Сеймура Чатмена и мои собственные, и исследование Нельсона Гудмена “Twisted Tales”, ibid., p. 103 — 119. Ответы Гудмеиа (“The Telling and the Told”) и Чатмена напечатаны в том же журнале летом 1981 г., р. 799 — 809.
2 Р. 227.
3 Р. 228.
5 [Стендаль, т. 3, с. 519.]
6 Я привожу эти примеры (из них, конечно, только второй — воображаемый) вместо примеров Гудмен а. Еще один ( по крайней мере ) даст нам “ История Французской революции”, в рассказе о 14 июля 1789 г., чей интерес для читателя никак не связан с фактуальным и поддающимся проверке характером исторического повествования. Сначала Мишле рассказывает о собрании в городской ратуше, возглавляемом прево купцов; собрание прервано появлением процессии, возвещающей о взятии Бастилии и размахивающей ключами от нее. Дальше идет авторская связка: “Надо сказать, что Бастилия не была взята, она сдалась сама...”,— а за ней — аналептический рассказ о падении тюрьмы.
“восстановления” хронологии повествования у Роб-Грийе (Figures I, Paris, ed. du Seuil, 1966, p. 77). [Наст. изд., т. 1, с. 108.]
“дуализм” нарратологии. Та намеренно прагматическая формулировка, которую она выдвигает со своей стороны,— “вербальные акты, заключающиеся в том, что некто рассказывает кому-то другому о некоем происшествии ” ( р. 232 ), — отнюдь не кажется мне несовместимой с постулатами нарратологии, и я воспринимаю ее скорее как нечто самоочевидное. Система же “Повествовательного дискурса” (История, Повествование, Наррация) никоим образом недуалистична, а заведомо троична, и мне не доводилось слышать, чтобы она встречала возражения у моих коллег-нарратологов. Я прекрасно понимаю, что сама Хернштайн Смит отстаивает монистическую позицию, однако, по-моему, приведенная выше формулировка никак не может служить тому примером.
10 Любая сцена, диалогизированная или нет, является фактором замедления, а описание — повествовательной паузы, если только оно не отнесено на счет перцептивной деятельности персонажа, что также, согласно Кэте Хамбургер, выступает признаком фикциональности.