Наши партнеры
Примечания.
См. интервью Женетта с Жан-Пьером Сальгасом: Quinzaine litteraire, 1987, n°483, p. 14.
1 Robert Scholes, Structuralism in Literature. An Introduction, Yale UP, 1974, p. 157— 158.
2 Илья Ильин, Постструктурализм. Декопструктивизм. Постмодернизм, М., Интрада, 1996,с. 122.
4 Здесь и далее указание в скобках тома и страницы отсылает к настоящему изданию.
5 Как известно, Ролан Барт примерно тогда же декларировал диаметрально противоположный переход — “От науки к литературе” (заглавие его программной статьи 1967 г.).
6 Вот полный их список: Figures I, 1966; Figures II, 1969; Figures III, 1972; Mimologiques, 1976; Introduction a I'architexte, 1979; Palimpsestes, 1982; Nouveau Discours du recit, 1983; Seuils, 1987; Fiction et diction, 1991; L'acuvre de I'art I, 1994; L'aeuvre de I'art II, 1997.
7 Интервью Ж. Женетта с Жан-Пьером Сальгасом — Quinzaine litteraire, 1987, n°483, p. 14.
“Фигур” общий издатель — издательство “Сей”, выпускавшее и оба соответствующих журнала.
9 Его важность не преминула отметить в рецензии на первую книгу Женетта Люсетт Финас: “Глубинный вопрос, который повторяется — и разыгрывается — в эссе Жерара Женетта, состоит, как нам кажется, вот в чем: головокружение явно присутствует в специфически барочных произведениях, но не присутствует ли оно латентно и в любом литературном произведении, не обусловлено ли оно разделенной структурой языка, а потому не является ли оно принципом всякого связного литературного текста?” (Lucette Finas, “Le vertige comme rigueur”, Quinwine lilleraire, 1 juillet, 1966, p. 12).
10 Ролан Барт, Мифологии, М., Изд-во имени Сабашниковых, 1996, с. 248. “Метаязыком” в этой ранней книге Барта называется то, что в дальнейшем будет у него более точно именоваться коннотацией.
11 Об ущербной диалектике коннотативного знака-“мифа” см. в нашей вступительной статье к русскому изданию “Мифологий” (Ролан Барт, Мифологии, с. 25 — 30). Отношение Женетта к диалектике, судя по его текстам, двойственное. В статье “Сокращенная риторика” он скептически описывает “диалектическую”, трехчастную структуру стандартного сочинения по литературе, которому учат школьников во французских лицеях; с другой стороны, диалектика несколько раз фигурирует как похвала в работах о Прусте — “реальное же соотношение[...] в “Поисках утраченного времени” [...] сложнее и диалектичнее” (т. 1, с. 422); “тонкая диалектика, связывающая “невинное” повествование и его ретроспективную проверку” (т. 2, с. 95); ср. также характерно диалектическое рассуждение о завоевании Прустом “права говорить “я” (т. 2, с. 257).
12 Историческому обзору многочисленных концепций, основанных на этом представлении, посвящена специальная монография Женетта — “Мимологики” (1976).
14 То, что мысль о головокружении и “вертушке”-“карусели” связана у Женетта с диалектикой, косвенно — как он бы сказал, метонимически — подтверждается тем, что буквально через несколько строк после данной цитаты прямо упоминается одно из важнейших понятий гегелевской диалектики — Aufliebung, “снятие”.
15 Les chemins actuels de la critique, Paris, 1968, 10/18, p. 203 — 204.
16 “В самой этой бесконечности помещается и голос критика, который отныне говорит уже не на уныло-внешнем языке, а на языке близости, повторения, парафразы [...] критик тоже увлечен бесконечностью литературы, рассуждая о художественном вымысле, он и сам становится одним из его персонажей”,— комментировал один из рецензентов “Фигур I” (Henri Ronse, “Le recit abstrait”, Critique, 1966, n° 234. p. 938).
17 Ролан Барт, Избранные работы. Семиотика. Поэтика, М., Прогресс, 1989, с. 378.
— через личный характер писателя — определялся стиль и в ранней книге Барта “Нулевой уровень письма” (1953). Ретроспективную критику этого определения с позиций нового, внеиндивидуального понимания стиля см. в книге Женетта “Вымысел и слог” (т. 2, с. 440). О противопоставлении риторики и стилистики см.: Oswald Ducrot, Tzvetan Todorov, Dictionnaire encyclopedique des sciences du langage [1972], Paris, Seuil, 1979 (Points), p. 99— 105. На русском языке см. теоретическое введение к известной книге бельгийской группы m: Ж. Дюбуа [и др.], Общая риторика, М., Прогресс, 1986, с. 27 — 61, и вступительную статью к ней А. К. Авеличева (там же, с. 5 — 25).
19 Например, Этьен Бине, герои статьи Женетта “Слова и чудеса”.
20 Название “Discours du recit” намеренно многозначно, что признавал впоследствии сам автор (Gerard Genette, Nouveau discours du recit, Paris, Seuil, 1983, p. 12): во-первых, существительное discours, не будучи снабжено артиклем, может пониматься как в единственном, так и во множественном числе (“дискурсы”); во-вторых, предлог du может иметь как субъектный смысл (“дискурс повествования”), так и объектный (“дискурс о повествовании”, наподобие декартовского “Рассуждения о методе”, содержащего то же самое слово discours). Такую игру “тематическим” и “рематическим” значениями заголовка, как позднее обозначил их Женетт (см.: Gerard Genette, Seuils, Paris, 1987, р. 75), нельзя всецело списать за счет пристрастия к каламбурам; в ней проявляется постоянный для Женетта “рефлекс головокружения”, неопределенности и взаимозаменяемости “внешнего” и “внутреннего”.
21 J. Hillis Miller (ed.), Aspects of Narrative, N. Y. and London, Columbia UP, 1971, p. 93. Французские слова в скобках присутствуют в таком виде и в оригинале.
“La grammaire du recit” [1968], in: Tz. Todorov, Poetique de la prose, Paris, Seuil. 1971; id., Grammaire du Decameron, La Haye, Mouton, 1969.
24 Такое решение встретило критику в одной из рецензий: в самом деле, грамматическая структура глагола в разных языках различна — почему же за образец берется именно французский глагол? См.: Morten N0jgaard, [Compte rendu des Figures 1II], Revue romane, 1974, v. IX, p. 171. термин К. Бремона; см. в русском переводе его работу “Логика повествовательных возможностей” — Семиотика и искусствометрия, M., Искусство, 1972.
25 Morten N0jgaard, [Compte rendu des Figures III, Revue romane, 1974, v. IX, р. 170. Впрочем, “реальность” и “вымысел” здесь парадоксально взаимообратимы — вполне в духе женеттовского “головокружения”: с одной стороны, в тексте мы имеем вымышленную версию событий, противостоящую “реальной”, а с другой стороны, в тексте (вымышленном) мы встречаемся с ними реально (“как вещи в действительности представлены в тексте”, по словам датского ученого), тогда как “в нашем мире” они только “могли бы предстать нашему взору” — то есть являются лишь предполагаемыми, нереальными...
26 Это, разумеется, диалектический ход мысли: поэзия (“язык в состоянии грезы”) представляет собой отрицание отрицания, стремясь восстановить “нейтральный” язык, деформируемый реально-прозаическим “стилем”. С другой стороны, в эстетике Гегеля (см.: Гегель, Эстетика, т. 3, M., Искусство, 1971, с. 358), а затем в структуральной поэтике Ю. М. Лотмана выдвигалась иная, также диалектическая конструкция: поэзия первична по отношению к художественной прозе, которая возникает уже на ее фоне как более сложная семиотическая система (см.: Ю. М. Лотман, Структура художественного текста, M., Искусство, 1970, с. 128), то есть проза сама представляет собой отрицание отрицания; однажды запущенный, диалектический механизм немедленно приобретает головокружительно-бесконечный характер...
27 Tz. Todorov, Poetique de la prose, p. 51. В качестве “правильного” критерия стилистической фигуры Тодоров, в соответствии с традициями ОПОЯЗ'а, выдвигает более широкое явление “ощутимости” текста. Женетт лишь много лет спустя пришел к подобному определению стиля — на последних страницах своей книги “Вымысел и слог” (1991), где идея “ощутимости” обоснована авторитетом уже не только Р. Якобсона (повторявшего в данном пункте общеопоязовский тезис), но и новейшего американского теоретика искусства Нельсона Гудмена.
“Attention au paratexte!”, Nouvel observafeur, 1987, n°1163, p. 58. Интересно, что всего несколькими годами раньше, на последних страницах “Введения в архитекст” (1979), Женетт определял “паратекстуальность” совсем иначе —как межтекстовые связи типа пастиша и пародии, которые “в основном сводятся к подражанию и трансформации” (т. 2, с. 339),— те связи, которые в дальнейшем он включил в разряд гипертекстуальных. Потребность в подробном описании “маргинальных” сигналов рецепции текста появилась, по-видимому, у Женетта лишь в 80-х годах, вместе с необходимостью “возвращения автора”.
29 Теоретически возможны, конечно, и модели с тремя измерениями и более. В последней главке “Введения в архитекст” Женетт с видимым удовольствием мечтает о трехмерной таблице “наподобие прозрачного куба”, которая отражала бы все многообразие априорных типов литературы — тематических, модальных и формальных (см.: т. 2, с. 335). Но здесь, конечно, речь идет не об имманентной пространственности самой литературы, а об условных демонстрационных моделях, прилагаемых к ней извне, из арсенала абстрактно-логических конструкций, и такой переход от “внутренней” пространственности к “внешней”, помимо прочего, также показателен для эволюции мысли Женетта.
30 Например, на последней странице “Вымысла и слога” (см.: т. 2, с. FD — 151).
31 Les chemins actuels de la critique, p. 216 — 217.
32 Ibid., p. 230.
“все больше осознает важность формалистической мысли в критике” (Ibid., p. 25).
“Теория литературы. Тексты русских формалистов”.
35 Robert Scholes, op. cit., p. 8.
36 Cahiers Marcel Proust, nouvelle serie, 7, 1975, р. 91 — 92.
37 Ср.: P. O. Якобсон, Язык и бессознательное, М., Гнозис, 1996, с. 51.
“осмотических” отношениях поэтики Женетта с герменевтикой П. Рикёра (!) существует небольшая монография итальянской исследовательницы, к сожалению страдающая недостатком конкретного анализа: Rosa Montesanto, Gerard Genette. Discorso del raconto. Teoria e poetica d'anallisi, Catania, Aldo Marino, 1980.
39 Jonathan Culler, The Pursuit of Signs, Cornell UP, 1981, p. 202 — 204.
40 Представительный ряд образцов такого подхода содержится в сборнике: Теория метафоры, М., Прогресс, 1990, в котором закономерно присутствуют две герменевтические работы П. Рикёра, но почти нет даже упоминаний Ж. Женетта.
41 Ролан Барт, Избранные работы, с. 417.
“... При любом логизировании тропа один из его элементов имеет словесную, а другой — зрительную природу, как бы замаскирован этот второй ни был. Даже в логических моделях метафор, создаваемых в целях учебных демонстраций, недискретный образ (зрительный или акустический) составляет имплицированное посредующее звено между двумя дискретными словесными компонентами” (Ю. М. Лотман, “Риторика”, Избранные статьи, т. 1, Таллин, Александра, 1992, с. 169). Здесь не место подробно характеризовать оригинальную позицию Лотмана в определении тропов и фигур (прежде всего метафор), которая оказывается где-то между каллеровских “философского” и “риторического” путей; что касается сближения его мысли с женеттовской, то оно скорее всего носит характер независимой конвергенции.
“постструкгуралистской” семиотикой, семиотикой тела (Мишель Фуко, Жиль Делёз и Феликс Гваттари, поздний Ролан Барт).
44 Ср. в ранней статье Женетта “Обратимый мир” о блаженном скольжении субъекта барочной поэзии по непрерывному миру, в котором смежные стихии, воздух и вода, отражаются друг в друге, без ощутимого порога между ними (т. 1, с. 58).
45 Впрочем, из этого замечания о нарративных особенностях языка не следует, что язык вообще отдает времени преимущество перед пространством. Сам Женетт напоминал несколькими годами раньше, что “язык как бы по природе своей в большей степени обладает способностью выражать пространственные, чем какие-либо иные отношения (и стороны действительности), а потому использует их как символы других отношений, то есть говорит обо всем в пространственных терминах и тем самым сообщает всему пространственность” (т. 1, с. 279).
“Не скрывается ли за хронологическим развертыванием сюжета некая ахронная логика его построения?” (Зарубежная эстетика и теория литературы XIX—XX вв., М., МГУ, 1987, с. 401).
47 Внося свой вклад в дело критики женеттовской нарратологии (к чему уже приложили руку многие ученые — настолько большой резонанс имела эта теория), можно заметить, что здесь остается в тени третий, не менее важный вопрос, связывающий пространство повествования с реальным пространством социума,— “кто оценивает?”. Социальная оценка как организующий фактор высказывания, вообще говоря не совпадающий ни с перцептивной фокализацией, ни с нарративной персонификацией рассказчика, была выразительно охарактеризована в ряде ранних работ М. М. Бахтина (особенно “псевдонимных” — “Формальный метод в литературоведении” и “Марксизм и философия языка”), но Женетт еще не мог читать их в пору написания “Повествовательного дискурса”, так как они не были переведены на западные языки.
“Время и повествование” (Paul Ricoeur, Temps et recit I — III, Paris, Seuil, 1983 — 1985) специально подчеркивает сущностную связь обоих заглавных понятии, и с такой точки зрения он критикует нарратологию Женетта, в частности за недооценку темпоральных структур в мотивах “непроизвольного воспоминания” у Пруста. Женетт, разумеется, пристрастен к времени и старается исключить время как таковое из повествования. Беседуя с Ж. -П. Сальгасом, он говорит: “Во “Времени и повествовании” Рикёр непосредственно касается меня! Просто там, где он занимается Временем, я занимаюсь Повествованием. Мы расходимся на встречных курсах! Он использует мои технические замечания, а я не знаю, чем бы мог поживиться в его философии” (Quinzaine litteraire, 1987, n° 483, р. 14).
49 Об этой проблеме задумывался и высоко ценимый Женеттом Борхес: “Дон Кихот”, заново написанный Пьером Меиаром,— уже не то же самое, что “Дон Кихот” Сервантеса, хоть и совпадает с ним слово в слово. Интересно, что толкователи и критики 40-го фрагмента Гераклита не раз обращались к образу головокружения, который у Женетта стал первичной интуицией литературы. Так, Платон в “Кратиле” саркастически высказывается о “нынешних мудрецах”, которые “часто поворачиваются в разные стороны и от этого испытывают головокружение, а потом им кажется, что это всячески кружатся и движутся вещи” (Фрагменты ранних греческих философов, часть I, M., Наука, 1989, с. 209); а много веков спустя Марсилио Фичино придумал, в параллель гераклитовскому образу текущей реки, другой, машинно-механический образ, характерный для новоевропейской цивилизации и невольно предвосхищающий “вертушку” Ролана Барта: “... подобно тому как мы не можем дважды войти в одну и ту же воду потока или дважды коснуться одной и той же точки вертящегося колеса, точно так же мы не в состоянии застичь совершенно одинаковое состояние и состав тела сохранившимися за два мгновения” (там же, с. 213, выделено нами). Головокружение, как мы уже говорили, возникает при самозамыкании диалектики, при преобразовании безграничного поступательного движения (гераклитовская река) в бесконечное вращательное движение колеса или же философической головы...
— из мира конвенциональных смыслов в мир настоящей, безусловной реальности,— сформулированную много лет спустя Роланом Бартом в его книге “Камера люцида” (1980, понятие punctum' a).
51 Р. Кайуа, “Мимикрия и легендарная психастения”, Новое литературное обозрение, 1995,№ 13, с. 113.
52 Формальным поводом для такого невнимания к дескриптивной паузе служит ее констатируемое Женеттом отсутствие у Пруста: писатель всякий раз сопровождает описательную остановку повествования созерцательной остановкой самой “истории” (герой романа сам долго разглядывает то, что описывает рассказчик); временной характер литературного произведения при этом не колеблется, как это рекомендовал еще Лессинг в “Лаокооне”.
“ До этой книги [речь идет о “Фигурах III”, основную часть которой занимает “Повествовательный дискурс”.— С. 3.] я был эссеистом, затем я снова им стал. Это самая сухая и техническая моя книга [...] кстати, написал я ее отчасти благодаря Барту. Он убеждал нас заниматься повествованием, а я отвечал ему, что это как раз тот предмет, который абсолютно меня не интересует. “Так это хорошая точка зрения, вы увидите такое, чего не увидели бы другие...” (интервью с Ж. -П Сальгасом, Quinwine litteraire, 1987, n° 483, р. 14). Можно, конечно, спорить, принадлежат ли к “эссеистике” такие позднейшие работы Женетта, как “Мимологики” или “Палимпсесты”, не говоря о еще более позднем “Вымысле и слоге”, но сам автор оценивал их именно так.
“Повествовательного дискурса”; эту обособленность уловил рецензент “Фигур III” Ж. -А. Моро: “Здесь конструкции всей работы рушатся или, вернее, размываются” (Jean-A. Moreau, “Figures inversibles”. Critique, 1973, n° 309, p. 123).
55 Любопытно это “набоковское переиначивание Нью-Хеивена, штат Коннектикут” (из письма Ж. Женетта автору настоящей статьи), замененных названиями несуществующего штата и воображаемого города. Помимо общего вкуса Женетта к юмору и игре, здесь позволительно усмотреть бессознательное желание изобразить свой трактат исходящим “ниоткуда”, как это и приличествует структуралистскому “тексту”...
56 Gerard Genette, Nouveau discours du recit, p. 9.
57 В случае советского структурализма эта ограниченность была во многом обусловлена не природным, а политическим климатом, цензурной затрудненностью доступа к текстам. “Исходный материал всегда был очень скудным. Крайне важно, с точки зрения семиотики, было объяснить даже мельчайшие доступные для исследования факты. Это была методология дефицита, постоянной “нехватки” фактов. Мы всегда были вынуждены делать серьезные выводы на основании каждого доступного обрывка информации” (Д. Сегал, “Et in Arcadia Ego вернулся: Наследие московско-тартуской семиотики сегодня”. Новое литературное обозрение, 1993, № 3, с. 39)
“В литературе историческим, то есть длящимся и изменяющимся объектом может быть не произведение, а те трансцендентные произведениям элементы, образующие набор возможностей литературной игры, которые для простоты назовем формами,— например, риторические коды, приемы повествования, поэтические структуры и т. д.” (т. 2, с. 13). Такое определение “исторического объекта” прямо опирается на мысль Барта — см., например, в его ответах 1963 года журналу “Тель кель”: “История начинается лишь тогда, когда [...] дифференциальный ортогенез форм оказывается вдруг застопорен под действием целого комплекса исторических факторов; объяснения требует то, что длится, а не то, что “мелькает”. Образно говоря, история (неподвижная) александрийского стиха более значима, чем мода (преходящая) на триметр; чем устойчивее формы, тем ближе они к тому историческому смыслу, к постижению которого, собственно, и стремится ныне каждая критика” (Ролан Барт, Избранные работы, с. 280—281).
59 Р. Барт, Избранные работы, с. 414.
60 Есть, правда, другое значение слова “метатекст”, употребляемое, например, Ю. М. Лотманом и Б. А. Успенским в известной статье “Миф — имя — культура” (1976) и обозначающее текст-образец мифологического типа, порождающую матрицу вновь создаваемых текстов; но это опять-таки не тот феномен, который нас интересует здесь.
61 См. недавнее эссе И. П. Смирнова “Теория и революция”, Новое литературное обозрение, 1997, № 23, с. 42 — 49. Автор не эксплицирует философских источников “теоретического” мышления, но они угадываются достаточно определенно — это учения Маркса и Ницше, с их пафосом переоценки ценностей и энергически-принудительного внедрения в мир теоретически созданного смысла; в применении к литературе это “навязывание смысла произведению”, как характеризует такую операцию Женетт вслед за Бартом (т. 2, с. 13; он, однако, считает ее принадлежностью “критики”, понимая последнюю в более широком смысле, чем в нашей классификации),
“Aspects of Narrative”.
“Foreword”, in: G. Genette, Narrative Discourse, Ithaca, Comell UP, 1980, p. 13 (далее немедленно следует ссылка на методику Ж. Деррида).
64 Mari-Rose Logan, “Introduction”, in: G. Genette, Figures of literary discourse, N. Y., Columbia UP, 1982, p. XVII.
65 Jean-A. Moreau, “Figures inversibles”, Critique, 1973, n° 309, р. 121.
“больших нарративов”, сводя — быть может, не совсем правомерно — деятельность идеологических метаязыков к порождению мифологических текстов повествовательного типа.
67 О разработке этой проблемы в творчестве Р. Барта см. нашу статью: “Ролан Барт и проблема отчуждения культуры”, Новое литературное обозрение, 1994, № 5. Вполне закономерно, что бартовская концепция Текста была полемически нацелена против всякого метаязыка, господствующего над текстом: “... теория Текста не исчерпывается метаязыковым изложением: составной частью подобной теории является разрушение метаязыка как такового или по крайней мере недоверие к нему (поскольку до поры до времени им, возможно, и придется пользоваться)” (Р. Барт, Избранные работы, с. 423).
“Потом я три года проходил курс дезинтоксикации [...] чтобы стать не-марксистом, после того как восемь лет был сталинистом”,— рассказывал он позднее Франсуа Доссу: F. Dosse, Hisloire du structuralisms 1, Paris, La Decouverte, 1991, p. 203.
69 Nouvel observateur, 1986, n° 1127, p. 55.
“... Такой товар, сама потребительная стоимость которого обладала бы оригинальным свойством быть источником стоимости,—такой товар, действительное потребление которого было бы овеществлением труда, а следовательно, созиданием стоимости” (К. Маркс, Ф. Энгельс, Избранные сочинения в 9 тт., т. 7, М., Политиздат, 1987, с. 159).
71 J. Culler, “Foreword”, in: G. Genette, Narrative Discourse, p. 8.
72 Yvan Leclerc, [Compte rendu des Seuils], Corps ecrit, 1987, n° 24, p. 154 — 156.
“Le retour du poeticien”, (Euvres completes, t. 2, Paris, Seuil, 1994, p. 1433 — 1434.
“Повествовательного дискурса” сравнил женетговскую терминологическую номенклатуру с учебником по устройству автомобиля. Сравнение, скорее всего, должно было прийтись по душе автору — он ведь и сам готов при случае воспользоваться такого рода образами: “... различие между двумя типами подражания, один из которых, так сказать, поставлен на прямую передачу, а другой использует довольно сложную систему промежуточных сцеплений” (т. 1, с. 287),— или же построить целую статью (“Правдоподобие и мотивация”) на последовательном сопоставлении изящной словесности с коммерческой бухгалтерией...