Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя
(старая орфография). Н. В. Гоголь, как историк и педагог. Общее заключение о Гоголе, как педагоге

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография). Н. В. Гоголь, как историк и педагог. Общее заключение о Гоголе, как педагоге (старая орфография)

ОБЩЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ О ГОГОЛЕ, КАК ПЕДАГОГЕ.

Вообще при оценке педагогических взглядов Гоголя и его отношений к преподаваемой науке существенное значение имеет то обстоятельство, что, подобно многим другим представителям не только литературы, но отчасти и самой науки в его время, он не прошел правильной школы и должен был пополнять пробелы самого элементарного свойства, в чем он и сам сознавался, уже задним числом и в зрелые годы. В этом отношении он представлял между прочим чрезвычайно много общого и с самим Пушкиным, но с той, однако, существенной разницей, что Пушкин несравненно яснее сознавал недочеты в своем образовании и нашел в себе искреннее и сильное желание

„Стать в просвещеньи с веком наравне“,

них, гораздо более находил новых сторон в каждом данном вопросе, гораздо шире умел к ним отнестись. Одним словом, тогда как Гоголь остался на всю жизнь самоучкой в полном смысле слова, Пушкин, благодаря хотя и запоздалому, но упорному и сознательному труду, уже в зрелые годы сумел сделаться широко образованным человеком, с вполне развитым умом и глубокой потребностью в дальнейшем умственном совершенствовании.

̀ он должен был уже излагать на уроках и лекциях. Какой иной смысл могли иметь такия просьбы его к Погодину, как например, о присылке ему университетских лекций последняго? Так, двадцать третьяго июля 1834 г. Гоголь писал к Погодину: „я на время решился занять здесь кафедру истории, и именно средних веков. Если ты этого желаешь, то я пришлю тебе некоторые свои лекции, с тем только, чтобы ты взамен прислал мне свои. Весьма недурно, если бы ты отнял у какого-нибудь студента тетрадь записываемых им твоих лекций, особенно о средних веках, и прислал бы через Редькина мне теперь же“. Не надо забывать, что письмо это было написано всего за какой-нибудь месяц до начала лекций. В это же время Гоголь проповедовал своему приятелю Максимовичу, что нужно „работать прямо с плеча“ и поменьше затрудняться приготовлением к лекциям, а из письма к тому же Максимовичу от 23 августа мы убеждаемся, что Гоголь был верен своей теории и на деле, откладывая работу над предстоящим учебным курсом, так сказать, до последней невозможности. „Я тружусь, как лошадь“, говорил он — „чувствую, что это последний год, но только не над казенной работой, то есть не над лекциями, которые у нас до сих пор еще не начинались, но над собственно своими вещами“. По истине изумительно, с какой невероятной безпечностью относился Гоголь к новому и трудному делу и как мало думал о принимаемой им на себя ответственности. Мы видим, что заботы его были направлены исключительно на вопросы практического свойства и что его внимание даже в научной сфере развлекалось в разные стороны, не говоря уже о его литературных работах и планах. Беда Гоголя в том особенно и заключалась, что для него не существовало препятствий и трудностей, и если у него выработалась привычка в высокой степени добросовестного отношения к литературным трудам, то едва ли она распространялась также и на научные его работы, и во всяком случае всего меньше можно ее усматривать в его отношениях к своему университетскому преподаванию. В самом деле, даже и не в „казенной“, но и в добровольной работе в области избранного им специального предмета, в разработке истории горячо любимой им Украйны, Гоголь обнаруживал несколько легкое отношение к делу, или, по крайней мере, исполнение его надежд в этой сфере было замечательно несоразмерно с его обширными и постоянно менявшимися замыслами. Так в названном письме он делает такое поручение Максимовичу: „Пронюхай, что̀ есть путного в вашей библиотеке, относящагося до нашего края; весьма бы было хорошо, если бы ты поручил кому-нибудь составить им маленький реестрец, дабы я мог все это принять к надлежащему сведенью. Я получаю много подвозу из наших краев. Между ними есть довольно замечательных вещей. История моя терпит страшную перестройку: в первой части целая половина совершенно новая. Есть ли что-нибудь в руках у Берлинского? Ведь он старый корпила“... Если припомнить после этого известные отзывы об отношениях Гоголя к профессуре покойного Никитенка, Чижова и других, то у нас получится довольно полная и отчетливая картина, которую и можно признать более или менее близкой к действительности, и нет решительно никакой ни нужды, ни даже возможности при помощи натяжек давать всему делу произвольное и сомнительное освещение, какое мы находим в статье г. Витберга: „Гоголь как историк“, напечатанной в августовской книге „Исторического Вестника“ за 1892 г.

Все составленные Гоголем программы, выписки и заметки достаточно свидетельствуют о том, что он, так сказать, лишь случайно пристроился к ученой карьере, приступая к делу наобум и на авось. Никакой основательной эрудицией, никакими самостоятельно выработанными научными взглядами и системами он не успел запастись ко времени выступления на университетской кафедре. Но все это могло бы быть приобретено и впоследствии, если бы он яснее сознавал настоятельную необходимость упорной работы над собой. Все горе заключалось в том, что он заботился об этом слишком мало. Когда Пушкин в зрелых годах задался серьезной целью самообразования, он достиг, как известно, довольно почтенных результатов в этом отношении; при богатых дарованиях Гоголя, без сомнения, и он мог бы также достигнуть многого, если бы не смотрел на науку, как на средство для составления карьеры и лишь на неизбежную принадлежность выпавшей на его долю профессии. Самые приемы Гоголя в его приготовлениях к педагогической деятельности были черезчур элементарны и не сложны: он доставал обыкновенно каталоги книжных магазинов, делал по ним выбор нужных ему книг и затем приступал к выпискам и экстрактам, которые и служили ему главным материалом для лекции. Повидимому, у него вовсе не было ясного представления о строгих требованиях науки, представления, разумеется, безусловно обязательного для университетского преподавателя. Случайно попавшаяся летопись без начала и конца, какая-нибудь старинная книга нередко внушали ему неподдельную радость и он спешил делиться своей находкой с друзьями, искренно воображая себя человеком науки и, вероятно, принимая на себя вид знатока. Будучи лишен, по недостатку основательного образования, всякой критической подготовки и страдая чрезмерной самоуверенностью, он и в собственных глазах, вероятно, приобретал значение настоящого ученого, но, конечно, его случайные и непродолжительные увлечения не имели глубоких корней, и об истинном научном интересе здесь не может быть и речи. То, что̀ занимало Гоголя вчера, могло быть сегодня предано полному забвению. В бытность свою в Петербурге Гоголю удалось, несмотря на тяжкия условия жизни, собрать довольно большую библиотеку, которая стоила ему около трех тысяч (он писал Прокоповичу в 1837 г.: „она мне стоила до 3000, но если за нее можно выручить половину, то слава Богу“, но у него, кажется, не было в сущности той жилки собирателя рукописей и книг, которою отличается не только большинство серьезных специалистов, но и втянувшихся в свое дело библиографов, иногда с довольно ограниченным образованием.

Безспорно впрочем, что еще в юности Гоголь собирал разные монеты и редкости, а в годы профессорства — книги, песни и рукописи, отчасти входя в роль серьезного специалиста, внешние атрибуты которого он старался наскоро усвоить едва ли не с бо̀льшей заботливостью, нежели с какою стремился пополнять пробелы и расширять познания. Впоследствии он сам признавался в „Авторской Исповеди“, что в зрелых годах должен был приниматься за изучение элементарных книг, стараясь скрывать эту работу от посторонних глаз: этими словами он произносит приговор той маске мнимой учености, которую когда-то вынужден был надевать в угоду требованиям профессии. Все, что̀ собиралось им с научной целью, кажется, производилось, совершенно случайно и между делом, но истинная любознательность в подобных случаях недостаточно руководила им.

„Русскую Старину“, изд. 1888 г., т. IV, стр. 47). Кроме того, в своих задушевных советах одному из лучших друзей, А. С. Данилевскому, которого он обыкновенно называл братом и своим „ближайшим“, он писал однажды: „Не советую тебе хватать первую представившуюся должность. Ты пожалуйста еще не вздумай испытать себя на педагогическом поприщея много повредил себе во всем, вступивши на него“ (Кулиш, „Зап. о ж. Г.“, т. I, стр. 243).

И в самом деле, случайно выбрал Гоголь это поприще: приехав юношей из провинции в Петербург, он сначала решительно не был в состоянии дать себе отчета в своем призвании. Он сознавал в себе богатые силы, он весь был одушевлен и проникнут горячим юношеским желанием приносить пользу обществу (и даже, как видно из его юношеских писем, — целому человечеству); но влечения к определенной профессии не чувствовал. С лихорадочной горячностью берется он то за ту, то за другую деятельность, не удовлетворяется ничем и, переходя от профессии чиновника к упражнениям литературным и к испытанию своих сил на сцене, останавливается наконец на учительстве, — кажется, преимущественно под влиянием нового своего знакомого Плетнева. По крайней мере, последний с восхищением писал Пушкину о своем нравственном участии в этом выборе Гоголем деятельности. „Надобно тебя познакомить с молодым писателем, который обещает что-то очень хорошее. Сперва он пошел было по гражданской службе, но страсть к педагогике привела его под мои знамена“ (Соч. Плетнева, т. 3, стр. 366).

впоследствии в состав „Арабесок“. Не фразой было в его устах уверение, что он „совершенно посвятил себя юным питомцам своим“ (Соч. Гог., 3-е изд. наследников, IV т., стр. 200, примеч.). Но это была не страсть и не одно холодное побуждение долга; это было нечто среднее: отчасти временное увлечение новой и симпатичной ему деятельностью, отчасти результат, может быть, даже безсознательного стремления пойти на новом поприще своей дорогой, отнесшись к делу самостоятельно и избегая рутины. Сознание богатых душевных сил должно было одно побуждать Гоголя положиться вполне на себя и искать на свой страх самостоятельных приемов и методов. Да и не в натуре Гоголя было прибегать к чужим мнениям или опираться на чужой опыт (Л. И. Арнольди особенно ярко охарактеризовал Гоголя в этом отношении в своих воспоминаниях). Но вспышка Гоголя была искусственная; это был только фальшивый огонь... Гоголь скоро охладел к педагогическим трудам, чему должны были особенно способствовать его существенные, органические недостатки, как преподавателя, отмеченные одним из его бывших воспитанников, М. Н. Лонгиновым. На учительской кафедре Гоголь являлся совсем не педагогом, а тем, чем он был по природе — художником-юмористом: он умел ярко представить воображению слушателей все, о чем ни случалось ему говорить, — а говорить случалось о многом, даже совсем не относившемся к предмету преподавания, так как он сильно разбрасывался в своих лекциях, — и притом природный склад ума заставлял его ставить вещи перед воспитанниками их смешной стороной, так что нередко случалось, что серьезное занятие превращалось в легкую забаву, почти в игру. Но главнейшим недостатком Гоголя, как педагога, было все-таки его совершенное неумение сосредоточиваться на одном и постоянные переходы от предмета к предмету. Гоголь вообще на практике окончательно игнорировал какую бы то ни было систему. Лонгинов рассказывает, что он любил манить своих воспитанников вперед, не удовлетворяя, а только раздражая их любознательность. Между его уроками, (а впоследствии и лекциями), попадались изредка роскошные праздничные угощения, но значительно преобладали неудобоваримые блюда. Любопытны рассказы о его преподавании Лонгиновых и Иваницкого; но не менее интересно и собственное откровенное признание самого Гоголя, что во время уроков его „бедная ученица зевала“...

Такой же самообман заставил Гоголя искать кафедры. По свойственной ему самонадеянности он чрезвычайно преувеличивал и свои познания в области исторической науки, — хотя справедливо было, что никогда во всю свою жизнь не переставал с некоторым интересом читать историческия сочинения, — и свое педагогическое искусство, отсутствие которого ему пришлось признать уже после понесенного им убийственного фиаско... Скольких хлопот стоило ему самому и его друзьям достижение этой цели и на какое короткое время она была достигнута!... Гоголь, как мы видели, искал кафедры с отчаянным упорством….

Как относился Гоголь к своим профессорским обязанностям, получив наконец кафедру, ясно из приведенных строк его письма к Максимовичу: „Я тружусь, как лошадь, но только не над лекциями, которые у нас до сих пор еще не начинались, но над собственно своими вещами“ (соч. Гог., изд. Кул., V т., стр. 225). Так говорил Гоголь почти накануне открытия лекций, когда он, создавая своего безсмертного „Ревизора“, забывал обо всем на свете и о самых лекциях, к которым был, как оказалось после, почти вовсе не готов. А за месяц перед тем он просил Погодина прислать его записки по всеобщей истории, так сказать, в виде научного и педагогического вспомоществования (Соч. Гог., изд. Кул., т. V, стр. 211), утверждая, впрочем, что он только на время решился взять кафедру истории. Не проходит и одного полугодия, как Гоголь уже принужден сознаться: „Я читаю один, решительно один в здешнем университете! Никто меня не слушает! Хоть бы одно студенческое существо понимало меня! Это народ безцветный, как сам Петербург“. Тогда как, напротив, слушатели были недовольны его чтениями. Большинство, как, напр., И. С. Тургенев, и верить не хотели, чтобы неудачник-профессор мог иметь что-нибудь общее с автором „Вечеров на Хуторе близ Диканьки“ (см. соч. Тургенева, I т., стр. 81). К вакации Гоголь должен был оставить кафедру, а вслед затем и уроки в Патриотическом институте. Как неисправный преподаватель, пропускавший иногда уроки по целым месяцам (в начале учебного года), Гоголь был устранен от преподавания, и ему не помогло даже покровительство самого Жуковского, к которому он обратился с следующей просьбой: „Вчера я получил извещение из Петербурга о странном происшествии, что место мое в Патриотическом институте долженствует заместиться другим господином. Впрочем, Плетнев мне пишет, что еще о новом учителе будет представление в августе месяце первых чисел, и что если Императрица не согласится, чтобы мое место отдать новому учителю, то оно останется за мною. И по этому-то поводу я прибегаю к вам, нельзя ли так сделать, чтобы императрица не согласилась. Она добра и, верно, не согласится меня обидеть“. („Русский Архив“, 1871, № 4 и 5, стр. 948 и 949).

Вот в общих чертах внешняя сторона педагогической деятельности Гоголя. Она была неудачна и очен непродолжительна: началась в половине 1831 года и прекратилась к наступлению 1836 года.