ЯЗЫК ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ЯЗЫ́К ХУДО́ЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУ́РЫ (иногда также поэтический язык), одно из важнейших средств художественного общения: языковая система, которая функционирует в обществе как орудие эстетически значимого, словесно-образного (письменного) отражения и преобразования действительности и наиболее полно выражает творческую функцию национального языка. Понятие Я. х. л. соотносится как с понятием литературного языка, так и с понятием речи художественной, т. е. с языковой формой выражения образного содержания конкретных произведений словесного искусства. Это отвечает общелингвистическому различению понятий языка и речи.
Уже в глубокой древности государство делает Я. х. л. объектом своей языковой политики, что выражается и в языковой критике, направленной на художественное творчество. Однако степень осознания отдельными художниками слова и критиками, филологией и обществом в целом динамической структуры Я. х. л. и его исключительной роли для развития словесного искусства как эстетической сущности, особенно тесно связанной с этикой и гносеологией, различна на разных этапах истории общества, языка и литературы. Несмотря на существование устойчивой филологической традиции, богатой достижениями и идеями, вплоть до 50-х гг. XX в. в лингвистике наблюдалась недооценка специфических (в т. ч. структурных) методов познания Я. х. л., а наука о литературе, со своей стороны, часто недооценивала возможности лингвистики. Поэтому в организации и осуществлении перспективных исследований Я. х. л. как предмета современной филологии именно сотрудничество лингвистов и литературоведов приобретает первостепенное значение.
Отношения между понятиями Я. х. л. и литературного языка истолковываются по-разному. Ряд филологов рассматривает Я. х. л. как один из стилей литературного языка, хотя и отмечает особое место Я. х. л. в их кругу. Акцентируя естественные связи между литературным языком и Я. х. л., эта точка зрения в то же время не свободна от воздействий т. н. лингвистического нормативизма, чрезмерно подчиняющего нормы индивидуального стиля (идиостиля) художника слова нормам современного ему литературного языка. Между тем нормы литературного языка (см. Норма языковая), фиксируемые в толковых словарях и грамматиках, орфографических и орфоэпических словарях и т. п. пособиях, — всего лишь «нулевая точка» эстетического отсчета для качественно иных норм Я. х. л. Несомненно, что «когда чувство нормы воспитано у человека, тогда-то он начинает чувствовать всю прелесть обоснованных отступлений от нее у разных хороших писателей» (Щерба Л. В., Спорные вопросы русской грамматики, «Русский язык в школе», 1939, № 1, с. 10). Но, опираясь на нормы литературного языка, Я. х. л. почти безусловно связан только основными нормами грамматики и фонетики; что же касается норм словоупотребления, словорасположения и словотворчества, то здесь многие запреты и предписания литературного языка оказываются под вопросом, подчиняясь у писателя «законам, им самим над собою признанным», по которым его и «должно судить» (А. С. Пушкин) — конечно, в пределах общеэстетических требований как его собственной, так и нашей эпохи.
Показательно, хотя со строго терминологической точки зрения неправомерно, что многие писатели, говоря о «литературном языке», имеют в виду именно Я. х. л. Таковы, например, многочисленные высказывания о языке у М. Горького, ср. также обычные недоразумения в этой связи в дискуссиях о языке между филологами и писателями, которые порой восстают даже против отражающих сущность литературного языка стилистических помет в толковых словарях. Принимая устанавливаемые лингвистами нормы языка повседневного общения в их вариативности и динамике, художники слова за обозначением «литературный язык» зачастую видят именно этот, совсем уж не поддающийся жесткому нормированию, неизмеримо более сложный «язык литературы (художественной)», отчасти даже недоступной для человека, владеющего, казалось бы, всеми нюансами тоже непростой диалектики норм литературного языка (в строго лингвистическом смысле), включая и разные стилистические тонкости, но за этими пределами эстетически глухого, нечуткого или неразвитого.
Я. х. л. в своей эволюции постепенно снимал одно за другим те ограничения, которые накладывали на него различные классицистические и модернистские поэтики, так что в наши дни он «открыт» для разнообразных фактов диалектного языка, разговорной речи, просторечия и жаргонов, научного языка и языка фольклора, иноязычных вкраплений. Эта потенциальная свобода в выборе средств сопряжена с особой ответственностью современного писателя за высокую культуру их отбора и за преодоление языковых предрассудков и стереотипов. Тем выше оказывается роль языкового вкуса писателя, того «чувства соразмерности и сообразности» (Пушкин), с которым он из разномастных строевых элементов должен создать эстетически целостный текст, единый и эффективный по принципам формирования набора «кирпичиков» и системы способов преобразования этих единиц Я. х. л. В современной литературе «безотчетное отвержение такого-то слова, такого-то оборота», против чего также предупреждал еще Пушкин, все больше уступает место сознательному изображению языка в любых его функциональных разновидностях, конечно, при сохранении за элементами литературного языка ведущего места в корпусе художественных текстов. Действительность самого языка в художественной речи, однако, не просто воспроизводится, но и преобразуется в результате творческих усилий художника и влияний его идиостиля, т. е. «последействий» (Л. С. Выготский) искусства. И в ряде крайних экспериментов с Я. х. л., и в случаях т. н. инерции стиля понятие словесного образа совмещает в себе — так или иначе — явления изображения, выражения, выразительности и преобразования (в русском языке эти четыре слова — одного корня) как необходимые составляющие процесса художественного познания и освоения мира.
Из этого не следует, что в конкретном художественном тексте каждый из составляющих его элементов Я. х. л. непременно преобразуется и обладает особой эстетической значимостью, как утверждают сторонники т. н. теории общей образности. Приобрести такую значимость способна, действительно, любая единица Я. х. л. вплоть до союза «и» (напр., в анафорических повторах) или даже отдельного дифференциального фонологического признака (как в противопоставлении «дворян» — «творянам» у В. Хлебникова), но далеко не каждое реальное словоупотребление оказывается объектом особой авторской рефлексии. При этом неодинаковы и выразительные возможности отдельных элементов Я. х. л., а в художественном произведении, как прозаическом, так и стихотворном с его специфическим качеством «единства и тесноты стихового ряда» (Тынянов Ю., Проблема стихотворного языка, М., 1965, с. 66, также Поэзия и проза), почти всегда могут быть обнаружены «упаковочные средства», т. е. «монтажные», «функциональные», или «строевые», слова. Отношения между «образным» и «упаковочным» в антиномии актуализация / автоматизация Я. х. л. подвижны и в историческом, и в синхронно-речевом планах, поэтому можно сказать, что «быть упаковочным средством» — это одна из многообразных функций, которые характерны для отдельных единиц Я. х. л.
Сами эти единицы (как преобразования единиц литературного языка) и их иерархия еще не установлены филологией в качестве достаточно общепринятых. Среди попыток определить и назвать такие языковые единицы, которые обобщали бы специфику Я. х. л., предлагались термины «символ» (в расширительном смысле; В. В. Виноградов), «глосса» (то же; Р. О. Якобсон), «глоссема» (Л. П. Якубинский), «стилема» (в различных значениях; Р. Р. Гельгардт, Х. Х. Махмудов и др.), «экспрессема» (В. П. Григорьев; на уровне речи последней единице соответствует «экспрессоид»), но ни одна из этих номинаций не получила общего признания. Эти поиски обнаруживают в наши дни тенденцию к выявлению специфики Я. х. л. на любом его уровне, а не только на лексическом. Вместе с тем и более новые термины типа «стилема» или «экспрессема» в большей или меньшей степени опираются на традиционную теорию тропов и фигур и направлены, в частности, на описание у слов как единиц Я. х. л. особых тропеических, или эстетических, значений, или употреблений, не фиксируемых обычными толковыми словарями.
Т. о., структура Я. х. л. включает в себя (реально или потенциально) любые частные структуры всех ярусов литературного языка, а также просторечия, диалектов и т. д. и сопоставляет каждой из них, например отдельному слову, некоторое множество «приращений смысла» (Виноградов). При этом структура отдельного слова может быть описана как «аббревиатура высказываний» (в развитие известной идеи М. М. Бахтина), т. е. как множество эстетически значимых словоупотреблений, контексты которых образуют актуальную культурно-историческую парадигму. Совокупность таких описаний должна выявить живую «память» общества о Я. х. л. При подобном понимании структуры Я. х. л. на уровне слова существенно смягчаются, если не снимаются совсем, некоторые антиномии, серьезно затрудняющие взаимопонимание филологов.
Так, противопоставление языка и речи оказывается ослабленным, т. к., например, авторские окказионализмы, или писательские неологизмы, остающиеся с точки зрения литературного языка «на уровне речи», т. е. не принимаемые общеязыковой нормой, в Я. х. л. тем не менее поднимаются «на уровень языка», поскольку явно относительным становится и противопоставление системы узуса и нормы. Статус окказионализма с точки зрения Я. х. л. тем самым как бы пересматривается и повышается. Поэтому не только «прозаседавшиеся» (В. В. Маяковский), «смехачи» (Хлебников), «белибердоносец» (М. Е. Салтыков-Щедрин) или «кюхельбекерно» (Пушкин), но и такие факты, как «еуы», «бобэоби» или «окалошить», становятся полноправными единицами Я. х. л., единицами языка, хотя, разумеется, и с различной аксиологией.
Соответственно смягчается оппозиция между синхронией Я. х. л. как его актуальным временным срезом и диахронией как реальной историей его становления (см. Синхрония / диахрония). Временная координата при этом, конечно, сохраняется, но ясно, что в слове как единице Я. х. л. представлена и актуальная история преобразований этого слова. Иначе говоря, Я. х. л. как бы предлагает нам творческую «историю слова в слове» (В. Н. Волошинов).
Для антиномии парадигматика / синтагматика указанное понимание Я. х. л. существенно в том отношении, что представляет слово не как парадигму словоформ и значений, лексико-семантических вариантов, но и как парадигму контекстов, конкретных словоупотреблений в их синтагматических связях, подобно тому как слово-заглавие является представителем целого произведения. Тем самым возникает новое понятие парадигмы (кон)текстов на том же «уровне языка», т. е. в Я. х. л. Заостренное противоречие между традиционной лингвистикой и «металингвистикой», которое подчеркивал Бахтин (точнее говорить не о мета-, а о «транслингвистике»), понимается теперь как единство противоположностей, дополнительных в отношении друг друга. Так, необходимы и лингвистика текста, и его поэтика и эстетика, а поэтика как часть теории литературы получает методологическую и практическую поддержку со стороны лингвистической поэтики в ее статусе науки о Я. х. л., значение которой постоянно подчеркивали Виноградов и другие классики филологии. Поэтому традиционное противопоставление язык / литература теряет свой смысл применительно к Я. х. л., а заостренные формулировки типа «рифма — явление не языка, а литературы» обнаруживают свою недиалектичность, поскольку рифма — несомненный факт и Я. х. л. и литературы как таковой, т. е. некоторой эстетической реальности.
Вместе с тем было бы неверно видеть в Я. х. л. замкнутую в себе систему, особую надстройку над обычной речью, некий корпоративный код с узкоцеховыми правилами игры, доступный лишь для избранных. Я. х. л. не просто развивается за счет различных сфер коммуникации, о которых уже говорилось; он сам входит в еще более широкую языковую систему, представляя собой наиболее полное эстетическое выражение творческого аспекта национального языка. Но установка на творчество, в т. ч. на эстетически значимое творчество, типична для каждого нормального носителя языка, поэтому многими своими приемами, тропами, способами словопреобразования Я. х. л. объединяется с разговорной речью, просторечием, языком науки и даже молодежным жаргоном в особое функциональное единство, которое и имеют в виду, когда говорят о поэтическом языке как о национальном языке с учетом всех его творческих аспектов. Отличает же Я. х. л. от иных подсистем национального языка то, что для художественных произведений типично непрерывное использование эстетической (поэтической) функции языка, тогда как в иных видах речи она проявляется лишь спорадически.
С другой стороны, распространенное понимание Я. х. л. только как языка отдельных произведений характеризует атомарный подход к литературному процессу. С точки зрения языковой формы движения материи литературный процесс обнаруживает динамическое единство противоречивых тенденций лишь относительно независимого развития плана содержания, т. е. семантики, «приращений смысла», и плана выражения, т. е. внешней материальной формы (как некоторых аналогов эстетических отношений между категориями формы и содержания). Условная синхрония Я. х. л. не может быть адекватно воспринята и описана вне системных отношений между этими планами, включающих в себя, что принципиально важно, и актуальную диахронию. Так, если для функционирования нормированного литературного языка существенны лишь современные парадигмы и значения, например слова «ветер», то для Я. х. л. не менее важны и такие архаичные употребления, как «О, ветре, ветрило!» из «Слова о полку Игореве» или тютчевское «О чем ты воешь, ветр ночной?», и такие конкретные поэтические находки разных эпох, как «ветер вдохновенья» (Э. Г. Багрицкий) или «ветер века» (А. Т. Твардовский). Подобные с точки зрения литературного языка «факты речи» поднимаются в Я. х. л. на уровень языка как общенародной системы и образуют в нем особые эстетические парадигмы форм и значений. Задача изучения национальной истории Я. х. л. еще не решена и стоит перед филологией как одна из самых неотложных.
Из сказанного ясно, что собственные нормы Я. х. л. — это творческие нормы отношения к языку.
Сохраняя свое ядро на протяжении многих читательских поколений, они могут быть подвержены значительным изменениям в результате деятельности отдельного крупного писателя, стилевого направления или течения. Следует различать не только внутренние нормы отдельного художественного произведения (сообщений, текстов) — неоднородные вследствие динамизма художественной структуры, несовпадения образов автора, рассказчика и персонажей, различий между авторской и несобственно авторской речью (как в рассказах М. М. Зощенко или — иначе — в «Двенадцати» А. А. Блока), — но и нормы, характерные для отдельных идиостилей. Необходимо также учитывать и т. н. беллетристические нормы: особенно тесно связывая Я. х. л. с литературным языком, они представляют собой готовые, сложившиеся и обезличившиеся нормы Я. х. л., расхожий набор (впрочем, тоже непрерывно меняющийся) никому не принадлежащих и особенно популярных средств выражения, тяготеющих к штампам, который в силу его простоты и доступности обладает несомненными и сомнительными одновременно достоинствами базисного элементарного стиля Я. х. л.
И простота и сложность Я. х. л., которым пользуются писатели-современники, заключены в пределах максимальной для данной эпохи системы выразительных средств. Одни художники слова усложняют и обогащают эту систему, другие используют из нее лишь некоторые более или менее широкие и проверенные ближайшей историей подсистемы (см. Прием и Минус-прием). В эволюции идиостиля обычно своеобразно сочетаются процессы языкового «опро́щения» и «усложнения», но отдельные языковые характеристики каждого идиостиля проецируются на более общие, типологические характеристики Я. х. л., в котором, кроме элементарно-беллетристического, не требующего особых творческих усилий, можно выделить еще два стиля, противостоящих не только ему, но отчасти и друг другу, — сложный и простой (или «классический»). Поэтический идиолект как характеристика любого идиостиля, но особенно значимая для писателя, разными своими чертами и сторонами может быть ориентирован на разные стили Я. х. л. Так, изобилием метафор-сравнений типа «пахучий мякиш тишины» или «костер рябины красной» идиостиль С. А. Есенина тяготеет к сложному стилю языка русской поэзии 20-х гг. XX в., почти полным отсутствием приема паронимии — к простому, а некоторыми рифмами («не тая — твоя») и видами повторов («Ветры, ветры, о, снежные ветры…») — к беллетристическому стилю.
В связи с тем, что стили Я. х. л. «неравномощны» по используемым средствам выражения, существенно различно и содержание, которое каждый из них способен передавать; это справедливо также в отношении связанных с ними стилевых течений в литературе и отдельных идиостилей. Популярный поэт-песенник с понятной ориентацией на беллетристический стиль обычно и не претендует на глубокое проникновение в особо сложные явления жизни и общества; с другой стороны, результаты художественного познания, фиксируемые как в сложном, так и в простом стилях Я. х. л., лишь с течением времени оказывается возможным «перевести» на беллетристический стиль, представляя их уже в виде некоторого «общего места». Однако сосуществование и известное «противоборство» различных стилей Я. х. л. и стилевых течений объективно необходимо для нормального развития литературы, которому призвана содействовать и оптимальная стилевая политика общества как составная часть языковой политики (о которой речь шла выше). И в этом отношении с Я. х. л. сопоставимы язык кино и языки других искусств, чем объясняется такой большой интерес к Я. х. л. со стороны семиотики.
Литература:
Потебня А. А., Эстетика и поэтика, М., 1976;
Сборник по теории поэтического языка. Поэтика, в. 1—2, П., 1919;
Виноградов В. В., К построению теории поэтического языка, в сб.: Поэтика, т. 3, Л., 1927;
его же, О языке художественной литературы, М., [1959];
его же, Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика, М., 1963;
Тынянов Ю., Якобсон Р., Проблемы изучения литературы и языка, в кн.: Тынянов Ю. Н., Поэтика. История литературы. Кино, М., 1977;
Якобсон Р., Лингвистика и поэтика, в сб.: Структурализм: «за» и «против», М., 1975;
Винокур Г. О., Избранные работы по русскому языку, М., 1959, с. 229—56, 388—93;
Ларин Б. А., Эстетика слова и язык писателя, Л., 1974;
[Панов М. В.], Стилистика, в кн.: Русский язык и советское общество…, А.-А., 1962;
Шмелев Д. Н., Слово и образ, М., 1964;
Степанов Ю. С., Французская стилистика, М., 1965;
Мукаржовский Я., Литературный язык и поэтический язык, в сб.: Пражский лингвистический кружок, М., 1967;
Синтаксис и норма. [Сб. ст.], М., 1974;
Хрестоматия по теоретическому литературоведению. [Изд. подготовил И. Чернов], [кн. 1], Тарту, 1976;
Бахтин М. М., Эстетика словесного творчества, М., 1979;
Григорьев В. П., Поэтика слова. На материале русской советской поэзии, М., 1979 (лит.);
Переверзев В. Ф., Основы эйдологической поэтики, в его кн.: Гоголь. Достоевский. Исследования, М., 1982;
Введение в литературоведение, под ред. Г. Н. Поспелова, М., 1983, с. 165—242;
Храпченко М. Б., Язык художественной литературы, «Новый мир», 1983, № 9, 10;
Ducrot O., Todorov Tz., Dictionnaire encyclopédique des sciences du langage, P., [1972];
Current trends in linguistics, v. 12 — Linguistics and adjacent arts and sciences, pt. 2, The Hague — P., 1974;
Mounine G., Les difficultés de la poétique jakobsonienne, «L'Arc», [Aix-en-Provence], 1975, № 60;
Sound, sign and meaning. Quinquagenary of the Prague linguistic circle, Ann Arbor, 1976 [Michigan slavic contributions, № 6].
также литературу при статьях Речь художественная и Поэтический язык.
В. П. Григорьев.